Феликс и Зоя

Он отложил в сторону томик Лермонтова. Не мог читать дальше. Это о нём. Сжатые веки сильнее обозначили морщины на переносице, влажно заблестели на щеках две тонкие полоски нечаянных слёз. Оглянулся - не видит ли кто. Нет, он один в просторном холле. И был бы кто, не удивился. Нередкое дело для этих стен - старикам, что детям, позволенное. Дом ветеранов - исповедальня посерьезнее церковной. Что ни жизнь - сюжет для романа, и так она завернёт, что ни придумаешь такого. По откровениям чистым историю можно изучать.

Он сжал виски, будто выжать хотел из воспалённого мозга тяжёлые воспоминания. Но они текли, как кадры киноленты. Сначала милая сердцу, многострадальная Родина - Польша. Её делили, рвали на части Австрия, Пруссия, Россия. Она исчезала с карты Европы, становилась Царством Польским в составе Руси, возрождалась. После очередной перекройки часть Польши, где жила его семья стала территорией Западной Украины и была затем присоединена к Украинской ССР.

Он вспомнил тревожный громкий стук на рассвете, вломившихся в дом энкавэдэшников. Отца и деда сбили с ног, усадили на пол, заложили руки за шею. Их караулил солдат с револьвером. Перепуганной семье скомандовали собираться с вещами, дав на сборы два часа. В селе лаяли собаки, мычали голодные, недоеные коровы, голосили женщины, плакали испуганные, онемевшие от общей беды дети. Всюду слышалась грубая брань чекистов и пограничников. Молчание мужчин было страшнее слёз и криков. Потом под конвоем их вели на станцию. На подводах разрешалось сидеть лишь маленьким детям, больным и старикам. Этот скорбный путь, погрузка в товарные вагоны, трёхнедельная дорожная мука не обошлись без человеческих потерь. Злобной мачехой встретил и Казахстан - суровая степная земля с наскоро сколоченными бараками. Было это в тридцать шестом. Исполнялось постановление "О переселенцах с Украины", согласно которому поляки, проживающие на Украине, в массовом порядке подлежали депортации. Только по национальному признаку они, далекие от политики, стали именоваться "политически неблагонадёжные элементы" пограничных зон и "злейшие враги трудового народа", и испытали всю силу произвола властей. В арсенале органов НКВД было немало средств для расправы над политическими узниками.

Он задумывался не раз: зачем память так цепко держит то, что надо забыть, как страшный сон. Значит, надо, чтобы помнились издевательства, мытарства, голод и холод. Надо, наверное, чтобы самому остаться человеком.

А меж тем с нападения на его родную Польшу началась Вторая мировая война. Судьбою ему уготовано было побывать на Родине в начале января 1945-го, в составе Первой армии Войска Польского. Он видел кровь, пожары, руины, гибель друзей. Он воевал, не щадя себя, с мировым врагом, очищал землю от фашистов, участвовал в Берлинской наступательной операции. И, будто в награду за его лишения, не коснулась его пуля.

- Имейте совесть! Какой же я теперь враг народа? - спросил он поселкового энкавэдэшника, пришедшего его проверить по возвращении с войны. - Я же добровольцем на фронт пошёл, воевал! Награды имею!

- Положено так, - был ответ. И не чувствовалось в нём злости и тупой ярости, - Прости, на службе я.

Все знали об Указе августа 1941-го, давшего амнистию для "всех польских граждан", но маховик произвола был остановлен лишь после развенчания культа личности Сталина в 1956-ом. К этому времени в семье бывшего поляка росло пятеро детей. Жена преподавала в школе русский язык, он стал адвокатом. Жили в городе. Жизнь приобрела счастливое очертание. Беды не ждали. Но пришла она. В сорок лет он стал вдовцом.

- У вас не будет мачехи,- пообещал он детям,- не дам вас никому в обиду и не брошу никогда.

Слово сдержал, хоть и нелегко было управляться. Шутка ли - пятеро! Два сына и три дочери. Но помогали друг другу, делили обязанности и пережили трудное время. Каждый свой путь нашёл и достойным человеком вырос. За те годы многие женщины останавливали взгляд небезразличный на нём - высоком, статном, с копною вьющихся русых волос, с умными проницательными глазами. И дети советовали:

- Красивый ты у нас, папка! Женись. Плохо одному век вековать.

Его второй женой стала солдатская вдова. Давно отгремела война, отнявшая у неё мужа, но не память о нём. Она верила, что "пропал без вести" - надеялась, что жив, затерялся просто на тропах войны. И ждала. Давно прошли все мыслимые сроки. А она ждала. Будто не замечала прошедших лет и в снах виделось, что вернулся и, счастливые, пеленают первенца… Перед самой войной поженились, не налюбились, не зачали деток.

Хорошо жили. Не спорили совсем. Да и что делить им? Отдавать время пришло - запоздалое тепло да ласку. Да жалость обоюдную. Ничего плохого нет, если жалеешь, добротой и вниманием окружаешь ближнего, зная, какие страдания выпали на душу его.

Но осень изменчива. То солнышком пригреет, то снежком запорошит. Подёрнулось морозом сердце, когда потерял и вторую жену. Всего-то пять лет судьба им отмерила. Отозвались солдатке ночи бессонные, слёзы горючие и память слепая, и ожидание многолетнее.

- Вот ведь - и со счастьем не справилась,- жалели соседи, - жить да жить, радоваться. Правда говорят, что и от счастья сердце заходится, умереть можно.

И вот он в Доме ветеранов, вопреки протестам детей и внуков.

- Своя жизнь у вас, - ответствовал им отец и дедушка, - а я буду свою доживать, в покое, среди таких же, как и я.

В этих стенах он понял, что не одинок в скитаниях своих и горестях. Каждый свой крест несёт и, если даётся доля только по силам, то сильные люди собрались под кровом этим. Многие инвалиды и больно смотреть, с каким трудом даётся им каждый шаг и движение. А они лучшие читатели в библиотеке, любители поэзии и песни поют так, что душа замирает. И не прячут таланты - с концертами выступают, радуют других. Зрителям порою становится не по себе, сродни стыду возникает чувство - как могут жаловаться на судьбу, имея ноги и руки, зрение и слух. Проходят те выступления под аплодисменты и слёзы нечаянные, как сеансы душевной, ободряющей терапии.

Со всеми ровен, приветлив. И внешне изменился мало, волосы только густые посеребрило.

- Красивый вы у нас, Феликс Францович! Разве дашь вам семьдесят! Жених-женихом! За невестой дело! - слышал часто. И отвечал что-то шутливое. Душа была пустой, она отдыхала и не хотела впустить в себя ни единой смутной волны, берегла обетованный покой.

Был хмурый осенний день, когда появилась "новенькая". Приятная светловолосая женщина в розовой косынке. Она была тиха и молчалива. Из-под припухших век воспалённо блестели серые глаза.

- Как тень неживая,- поделились старушки первым впечатлением, - уж мы к ней и так и эдак, слова не вытянешь.

- Полезли с распросами, пусть попривыкнет маленько. Тяжко ей теперь, из дому-то… Аль себя не помните? - укорили их.

Вскоре стало известно, что зовут её Зоя. Вдова. Единственный сын - алкоголик. Устала бороться за него. Уж винила-корила себя. Может где-то недоглядела? Умоляла-просила, заклинала всем святым остановиться. Нет, не послушал. Бросил работу, жил и пил на её пенсию. Если не давала денег - бил, потом умолял простить. Прощала и всё повторялось. Привёл жену, такую же, как сам. Сделал её, разбитную и грубую, полноправной хозяйкой. Теперь пили и угрожали вдвоём. В милицию не жаловалась - сын ведь родной. Так, не по доброй воле, оказалась в этих стенах. А сердце-то о нём, непутёвом, болит. Его жалко и себя. Для чего жила и работала? Не о такой старости мечтала - чтоб рядом сын с семьёй, внуками, чтоб по-доброму всё было. Порушены грёзы материнские.

Зою никто не навещал. По-прежнему ходила она обособленной грустной тенью. Только цвет её платочков менялся каждый день.

- Сколько же их у тебя, - удивлялись женщины. И получали в ответ:

- Много. Люблю их. Волосы прикрывать надо.

Однажды утром Зоя вышла в чёрном платке. Никто ни о чём не спрашивал. Все уже знали, что вернулась с похорон сына. Не утешали, просили только её, будто окаменевшую в своём горе:

- Ты поплачь, Зоенька, поплачь, милая… Авось сердечко оттает маленько. Нельзя так…

Самое тяжкое в жизни земной - потерять своё дитя, родную кровинушку. А вкупе с виною материнской вдвое горше. Не уберегла сына единственного от погибели. Она будто умерла с ним, оглохла, обескровела. Застыла в глазах нездешняя, потусторонняя мука. Ни с кем не разговаривала, подолгу сидела одна в отдалённом уголке.

В один из дней рядом с ней тихо присел мужчина и робко положил руку на её плечо. Не было в том объятии ничего плотского. Оно было невесомое, милосердное, как тень ангельского крыла. Она не вздрогнула, не отстранилась, припала щекой к его тёплой ладони и заплакала. Они долго сидели молча - два одиночества, две горькие судьбы.

С тех пор всюду были вместе. Эта неразлучная пара привлекала взгляды не только тем, что оба отличались зрелой мудрой красотой. Они находились в созданном ими мирке нежности - тихой, непритворной. Оберегали друг друга от излишних волнений. Они, как дети, радовались жизни, не ведая корысти. Их чистые души ничего не хотели для себя, только отдавать - заботу, внимание, доброту. Только обогреть, успеть сделать счастливым другого. Пусть озарится его закат яркими сполохами, ведь никогда не поздно сделать это, пока живёшь, пока дышишь.

Вскоре повторяли новость:

- Расписались Феликс с Зоей, венчаться собираются.

Новобрачные жили в отдельной комнате, где царил уют и порядок. Сами следили за вещами. Их внешний вид был безупречен - Феликс Францович любил светлые рубашки с тёмными костюмами, а Зоя Павловна удачно подбирала платочки к своим платьям. Вдобавок к этому муж баловал её и дарил драгоценности, которых у неё не было в прежней жизни. Он любил смотреть, как загораются её щёки от смущения при виде обновки:

- Ну, зачем опять? У меня же всё есть.

Они оберегали своё счастье до суеверности.

- Об одном просим Господа, чтобы лет пять нам отпустил, - говорили.

Вседержитель услышал их молитвы, отмерив семь лет до травмы, которую получила Зоя, упав на лестнице. Она слегла и таяла день ото дня. Вскоре её не стало.

В скорбный день приехала извещённая сноха. Обведя хмурым взглядом комнату, открыла шкаф.

- Я же наследница теперь,- пояснила она хрипло изумлённому Феликсу Францовичу, - вещи посмотрю, может что сгодится.

В сумку наследницы яркой радужной горкой упали знакомые платки. У него зарябило в глазах от слез и боли.

- Вон, - закричал он, её - это только её, не ваше. Тут нет ничего вашего! Она вам квартиру свою оставила, добрая душа. Совесть имейте!

- А золото? - не смутилась сноха, - у неё было золото.

- Оно не ваше! Ей подарено, с нею и останется.

Сноха хмыкнула зло и остановила на нём насмешливо-издевательский взгляд:

- Рехнулся, что ль, папаша? На том свете ничего не нужно!

- Избави Бог от такой дочери! - у него закружилась голова от гневного напряжения, - Нужны любовь и память! Только где вам понять?!

Ретировалась наследница только после вмешательства персонала и обещания вызвать милицию, так велика была жажда поживиться добром свекрови, видевшей от неё только побои и издевательства. А на почившей, будто диковинные цветы, горели разноцветно яркие платочки, а среди них поблёскивали золотые капельки.

- Это всё твоё, Зоенька. Это всё тебе, родная моя…

Он стал собираться в путь, дальний и безвозвратный, за своей голубкой. Без слёз и печали, как на предстоящее свидание. Его не стало на двадцатый день после её кончины. Было ему 87 лет, ей 82. Их закат окрашен любовью, настоящей, которая, увы, доступна не всем. И она жива, она греет нас, оставшихся на земле, и учит, и питает надежды. Это не легенда, не красивое сказание. Я даже не изменила их имён. Пусть светятся они - Феликс и Зоя - как другие великие, известные всем.