Не скоро буди уста твои; давай себе размыслить,
во благо ли тебе и другим будет слово,
которое ты рождаешь в мир».
Святитель
Филарет Московский
– Машутка! Задай Зорьке сенца!
Девушка мигом накинула тулупчик, повязала платок, обула серые, сельской валки валенки и выскочила за порог. В тепло дома через открытую дверь ворвалось туманное облако. Морозный воздух смешался с печным духом, овеял минутной свежестью.
– Хороша наша Машутка! Всем хороша! – залюбовался дед внучкой, когда она вернулась, веселая, розовощекая, с искрящимися глазами. Будто солнышко озарило горницу, так светло и тепло стало ему.
Он завсегда грелся исходящей от нее добротою, детской искренностью, тихой нежностью. Она не была яркой. Но разве есть кто на свете красивей? Слепец разве не увидит девичей чистоты, трепетной души ее. А подойди и посмотри ей в глаза - вздрогнешь, как перед водопадом от красоты этой, неприметной для других. Да и зачем другие? Пусть один, единственный, обожжется статью этой, утонет в нетронутости первого снега. Он летел, невесомый, весь из сверкающих сказочных снежинок и устлал землю легким покрывалом. На нем нет ничьих следов. Пойди, пусть твои станут первыми и на всю жизнь.
Верил дед в судьбу счастливую, в любовь единственную, ибо на роду его это было написано. И сейчас это дает силы. Внучку свою про себя именем двойным зовет «Машутка-Дашутка». О ней, о своей Дашеньке, скорбит до сих пор, хоть давно приютила ее мать-земля. Время-то, говорят, лечит. Только никто не знает, как болят рубцы этой зажившей раны. Ноют они и не дают спать ночами, и будет так до последнего твоего вздоха.
Очень уж Машутка походит на Дарью, как раз в ту пору, как заглянул он в ее глаза бездонные на молодежной вечеринке. Гармонь была, танцы, частушки задорные и плясовые… Только ничего он уже не помнил и не видел. Только ее, затмила она весь белый свет, так манила красотою своей и белоснежием. Посватался вскоре. Жаром, как от вина, полыхало лицо невесты. И он будто пьян был, так хмелила ее близость и тот первый робкий поцелуй, которым обменялись молодые в знак согласия. Губы Дашутки были солоноватыми от нечаянных слез.
Опустил дед голову – свадьба вспомнилась, что приспела на Покров. Потом дом родительский, куда привел молодую жену. Через год сынок родился. Скоро своим двором жить стали. Он ведь на все руки мастер – и столяр, и плотник. Сладил пятистенок на славу, в селе лучший. Весело глядел он на улицу чистыми окнами в кружевных наличниках. Были в нем лад и любовь. Деток больше Бог не дал, а силы Дашутки подтачивала неведомая хворь. Не раз он возил ее к лекарям и всегда получал один и тот же ответ:
– Сердечко слабенькое. А так вполне здорова.
Он сжимал в огромных своих ладонях микстуры и пилюли и прятал от угасающей жены скупые слезы:
– Вот видишь, все хорошо будет.
Скоро ее не стало. Недолог бабий век ее оказался, не прожила и пятидесяти. А он до сих пор корит себя и мается виною неискупной. Знать, не все сделал, чтоб продлить дни ее здоровьем и счастьем. Да и есть, за что каяться, за что прощения просить у нее и у Господа. Тяжким грузом, будто камень вросший, лежит на душе груз этот.
Задумался дед, вздохнул глубоко, вспоминаючи дни далёкие. Не раз плакала его Дашутка любимая, уговаривая мужа:
– Ну, уймись ты, Феденька, уймись, Богом прошу! Попридержи ты язык свой. Хоть на улицу не кажись. Всем ты поперёк.
Не хотел он ответ держать ни перед кем за дела свои, а их ох как много. Не разбирал – малый или старый, по чину или нет, всех словом обидным, язвительным обзовёт. И ведь в самое больное кольнёт. Кольнёт жгучею стрелою острой, да крепкого, матерного прибавить не постесняется. Обходили его сторонними дорожками, не ввязывались в перепалки – себе дороже. Колючий – он и есть Колючий.
На селе просто так прозвища не дают. Не зря прозвали Колючим. Крутого он характера, весь в отца. Тот известный бузотёр был. В любом споре первый, громче всех колхозы критиковал. Дошло до того, что пришли на его порог люди чужие да пригрозили раскулачиванием. Не знал, что отстояла его тогда перед пришлыми сельская беднота, которую он, крепкий единоличник-середняк и хозяин мельницы, не раз выручал то зерном, то мукой, а то и деньгами ссуживал. Волчицею раненой выла жена его, смотря на пятерых ребятишек мал мала меньше, которым предстояла доля лютая из-за злого языка отцовского. Он, Федор, помнит дни те черные.
А теперь сам Колючий. Стар уже. Поредели и поседели волосы. Избороздили лицо морщины, обвисли и стали рыжими из-за табака некогда пышные усы. Погрузнел, стал ниже, будто притягивает его к земле. Немощи одолели. Но из-под кустистых пшеничных бровей его сверкают серые, с легкой зеленцой, глаза. Они смотрят на мир по-прежнему насмешливо-осуждающе, свысока. Они, цепкие, вмиг загораются злобным, колким огнем. Лучше не попадать под жар этот. Но теплеют и радостным светом яснятся, когда рядом внучка. Об одном душа его грезит, чтоб муж достойный ей нашелся. Парней местных перебрал – ни один не подходит. В каждом изъян видится – нет пары Машутке. Но заметил на днях перемену – лучится вся, искрится тихим счастьем затаенным.
– Уж не влюбилась ли? Присмотреть надо за девкой, - загорелись беспокойством дедовы глаза.
Прищурившись близоруко, смотрел в окошко. Широкой ладонью, как козырьком, прикрывал глаза от солнца и бликов искрящегося снега. И увидел их – Машутку и сельсоветского председателя. Захолонуло сердце. Стоят, воркуют, как голубки. А ведь как не люб Федору этот председатель! Ни ростом, ни статью не вышел. Худощавый, как подросток. Не похож на сельских мужиков. А держится браво, с форсом, улыбочка всегда на лице. Ну и жених! Не видать ему внучки!
– Штой-то ты с дифстрофитом энтим стояла? – навис над Машуткиной головой вопрос, в который дед вложил все свое отношение к увиденному. – Ножки-то под ём того и гляди переломются.
Внучка вздрогнула, как от пощечины. Погас веселый огонек в глазах:
Ушла, затаилась. Тихо и темно стало в доме. Заволокло его невидимое грустное облако тихой, безответной обиды. Так повелось, что больнее всего бьют тех, кто рядом, самых близких и родных. Только не понять это Федору. Радуется втайне шутке своей. Отвадил, выходит, женишка. По-моему вышло! А слезы-то девичьи, что вода. Высохнут.
Только пока сохли внучкины слезы, появился на крыльце гость нежданный. Стремглав бросилась Машутка на его стук, зарделась, открыла дверь, провела в избу. Прошмыгнула в горницу одеться.
– Здравствуй, здравствуй, – ответил на приветствие гостя Федор. В нем полыхал уже, не находя выхода, жаркий злобный огонь. Он готовил, острил свое жало. Колким взглядом пепелил председателя.
– Болезный видать. Бледнехонький. И в чем душа держится? - прошипел тихо.
– Ты чего тут, деда? – спросила вышедшая, одетая уже, Машутка.
– Да так, разговариваем. Хил больно жених-то. Чай чахоточный. Заразу-то в дом…
– Деда, не надо! – просяще перебила его Машутка. Схватила за руки. Посмотрела мольбой наполненными глазами в его, злые, колючие, безумные. Не надо!
– Да переходчива зараза энта! – послал Колючий словесное копье вслед председателю.
Ослеп дом. Закрылись ясные его очи. Машутка стала грустной тенью. Лицо ее, испитое болью и слезами, побледнело и осунулось.
– Ты бы, батя, сходил к председателю, повинился, – попросила сноха.
– Ищё чаво прикажешь? – зло спросил Федор. – Как жа, прям счас и побягу!
А внучка таяла. Вот ведь, думал дед, было бы о ком кручиниться-сохнуть. Загадка с этим женским полом. Истинно, зла любовь. И долго она убиваться так будет? Заболела, может?
– Да тяжёлая она, – поведала грустно сноха. Вздохнула, посмотрела на свекра замутненными мукой глазами, – наделал делов, старый олух…
Ответил бы ей Колючий в другое время, чтоб запомнила и не лезла впредь старых учить. А тут замер. Беда-то какая! Это что же выходит?! Опозорена на все село его внучка?! Да нет, вернется жених, не посмеет обречь ее на муки злословия, на ущербное одиночество. Чем провинилась она перед людьми? Любовью своею полудетской, чистой? Доверчивостью светлой, незамутнённой подозрениями и житейским злым опытом? Безоглядно доверилась милому – вот и вся вина голубушки нашей.
В конце августа разрешилась Машутка дочкой. Аннушкой нарекли. Не узнавал Федор внучки своей. Будто чужой человек поселился в их доме. Не было искрящихся глаз и смеха, звонкого голоса. Немая, исхудавшая женщина пеленала, кормила, купала ребенка, часами качала его на руках бессонными тревожными ночами.
– Ишь ты, – всматривался Федор в личико правнучки, находя на нем все новые черты сходства с сельсоветским председателем. И заключал: – Не наша порода.
Оставил память, копию свою – ругался мысленно. Вся в него девчонка. А он-то так и не явился на дитя своего посмотреть. Гордый какой! Забыть надо про гордость свою!
Но не ступят больше на этот порог легкие ноги председателя. Переведут его вскоре в другое село, уже председателем колхоза, потом в следующее, отстающее. Женится, родят с женой трех сыновей. И уже они, повзрослев, признают Анютку единокровной сестрой. Будут собираться семьями в ее новом доме. Она, к тому времени окончившая культпросветучилище и работающая директором сельского клуба, будет потчевать их и радовать песнями под гармонь. В этом она мастерица, в отца пошла голосом. Братья станут подпевать да подыгрывать на гитаре.
– Классный квартет! – скажут о них. – Никуда гены музыкальные не денешь.
С отцом Анютка встретится, и повинится он перед нею за скорбное ее детство, что безотцовщиною считалась при живом родителе, а мать одиночкою. Только не услышит Машутка этого покаяния, уже окрепнет и зашуршит резными листьями на ее могилке березка, посаженная дочерью.
Падают снеги, веют ветра, искрятся солнечные лучи, проливаются дожди над безмолвным холмиком, под коим покоится Колючий. Но живы и молниями мечутся злые те слова. Не разметать их метелями, не выжечь жаром полуденным, не утопить в полноводной реке. Носятся они по земле, неприкаянные. Обожгли живую, ранимую, искренне любящую душу, смели на своем пути то, что движет солнце и светила – любовь, исковеркали судьбы и ищут новых жертв. Будут пронзать и колоть, крушить и убивать, доколе не станут властвовать над миром другие - тихие, будто шелест листвы, шепот горячих губ, порхание невесомых снежинок, легкое дуновение весенней свежести. Тихие слова любви.
