Я ЛЮБИЛ уходить за сад: когда был ещё совсем маленьким и когда учился в старших классах, когда студентом приезжал на выходные дни и потом, когда со своим семейством жил на стороне. Эту любовь в себе я заметил не сразу и не сразу мог объяснить причины её существования. Из года в год менялись мои предположения. Они были все разные, и в то же время одно дополняло другое. Вот и теперь, когда мне уже за пятьдесят, когда опустел и подался в землю родительский дом, когда сад без присмотра затянуло канадским клёном, я пришёл на своё любимое место. Пришёл с другой стороны, чтобы никто не видел. Пришёл и оглядел старые, иссохшие яблони. Они ещё при живых родителях, ухоженные и защищённые от зарослей, бушевавших в соседних садах, удивляли обилием своих плодов.
Точно торопятся отдать не отданное, говорил отец, точно боятся не рассчитаться, оставить о себе недобрую память…
Я слушал отца, и сердце моё сжималось от предчувствия, что совсем скоро из родных мест уйдут мои старики, уйдут, чтобы никогда не возвратиться. Раньше об этом была короткая и резкая мысль, потом она перешла в долгое, тоскливое предчувствие. Теперь стариков нет, нет в этих местах, но ощущение такое, как будто ты ещё к ним не приехал, не пришёл. С уходом родителей не остыла моя любовь к родным местам, к окрестным полям и лугам, к одинокой берёзке на косогоре, крикливым перелётным птицам в осеннем небе - ко всему тому, что, так или иначе, окружало людей, подаривших мне жизнь.
Но сад не одичал. Он стал походить на постаревшего, ослабшего слугу, которого за ненадобностью оставили съехавшие хозяева. На меня отовсюду смотрели его добрые, приветливые глаза, слегка замутнённые обидой, но по-прежнему родные и благодарные. Яблони умирали от старости и запустения. Рядом с ними умирали вишни и одинокая ветла, которая уцелела среди фруктовых деревьев.
Я прибегал сюда за яблоками и ягодой, перечитал тут множество книг и разобрал множество шахматных партий, мечтал, писал стихи. Под летними вишнями обнимал девочку с озорными глазами и веснушчатым носом, загорелую, в лёгком коротком платьице… Как это было давно и как это было красиво! Сколько добрых и светлых воспоминаний связано с этим уголком родного края!
При этом меня всегда влекло за сад - с видом на поля и луга, подковообразный пруд и вытянувшиеся вдоль полей лесополосы, на окрестные деревни и дальше, что называют одним словом - даль. Когда по соседству построили дорогу, в одну сторону на Тамбов, в другую - на Воронеж, это безотчётное влечение стало ещё сильнее. Разве я хотел вырваться из этих мест, разве с годами так жаждал путешествовать по миру? Да нет же. Уплывающий вдаль автомобиль или убегающий поезд по сей день вызывают во мне те же чувства, которые вызывали когда-то у людей почтовые тройки. Строчка Некрасова "Что ты жадно глядишь на дорогу?" волнует меня вне контекста его стихотворения. Другая строчка другого замечательного русского поэта "Как прекрасна земля, и на ней человек…", ранее казавшаяся мне простоватой для стихов, с годами всё больше и больше наполняется настоящей поэзией.
Первое объяснение тому, почему меня тянуло за сад, напрашивалось как бы само собой: за ним открывалось пространство из тесного деревенского мира, пространство земли и пространство жизни. Даже соседнее село Покрово-Марфино, в статусе бывшего районного центра, таило для детского сердца некую загадку, и при мысли побывать в этой загадке щемило под ложечкой.
Я отчётливо помню, как нас, малышей, привели на экскурсию в Покрово-Марфино, как впервые я обедал в столовой, ел окрошку из коричневого кваса. Сходить или съездить на велосипеде в тамошний магазин было целым событием. Потом в этом селе была учёба и работа в школе, рождение семьи и сына, друзья и увлечения… Может быть, я с детства предчувствовал продолжение судьбы, когда выходил один за родительский сад, подолгу вглядывался вдаль и не мог объяснить своего чувства, больше похожего на светлую тоску? Может быть…
В конце семидесятых умерла моя бабушка Анна Васильевна, добрейшей души человек. Я никогда не слышал от неё чёрного слова, не видел на лице злости и гнева, в ней была какая-то внутренняя простота и лёгкость. И всё это несмотря на тяжелейшие испытания, которые выпали на её долю: военное лихолетье с двумя малолетними дочерьми на руках, парализация, неверность мужа и распад семьи… А сколько непосильного труда видели её женские руки!
Однажды по настойчивой просьбе старшей дочери, которая в очередной раз не поладила со своей свекровью, бабушка отправилась на родственные разборки.
Пришла, справилась о здоровье свахи, понюхала табачку за разговором да и вернулась обратно. В оправдание своё потом говорила: "Не могу я ругаться, Манюшка, хоть убей меня, не могу". Она действительно не могла. Её невозможно было представить кричащей, топающей ногами, бросающей на человека всю правду и неправду.
БАБУШКА редко обижалась. Наверное, после пережитой войны и ухода мужа всё остальное ненастье в жизни ей казалось несравнимой мелочью. Любые разговоры на старую тему её беспокоили, и потому в нашей семье она была закрытой.
Я стал свидетелем простой и трогательной истории, которая зацепилась за самые чувствительные места моей памяти, и потому при каждом подобном случае всплывает перед глазами.
Жили-были две Анны. Одну звали Анютой, другую - Нюрой, две подружки не разлей вода, две ровесницы с похожими бабьими судьбами, две соседки. И был между ними мир да лад: ходили друг к другу погутарить о жизни, табачку понюхать, носки повязать. Но однажды бабка Нюра неосторожно высказалась о бабушкиной парализации, дескать, лицо-то перекосилось, вот мужик-то и ушёл… Бабушка обиделась, день-другой и третий она не заходила к своей подружке. Было видно, как она мучается холодом в человеческих отношениях, как ждёт доброй развязки. И вот сцена: одна старушка затеялась носки вязать, сидя у сарая на травке, да так, чтоб видела другая - а другая, высмотрев это, виновато приковыляла с клюкой и заговорила: " Не принимай ты к сердцу, что сорвалось с языка-то окаянного, Анютка, ты же знаешь, что не со зла я. Да и нам ли с тобой делить чего…" Обнялись, вспомнили прожитое, наплакались.
Умирала бабушка тихой смертью. Она таяла на глазах, точно свечка, не по болезни, а по старости. Пойдёт, бывало, воды зачерпнуть в кружку, глядишь - упала. Поможешь ей подняться, слегка упрекнёшь в неосторожности. Она же засмеётся над собой, точно над ребёнком. Шибанула, скажет, не удержалась и прямо под стол… Греха-то немало.
Утром 8 марта, лёжа в постели, она спокойно закрыла свой единственный глаз, уцелевший зрячим после парализации, и молча попросила в ладони свечку.
Сестра, ночевавшая с ней в одной комнате, потом рассказывала, что бабушка всю ночь стучала по стене кулаком, отгоняя смерть. Она просила повременить до следующего дня, то есть до моего приезда. Так и случилось. Я успел только поцеловать её, не успев даже снять с плеча дорожную сумку.
Бабушкины похороны впервые привели меня на кладбище, на скорбный край села, как раз в сторону моей родной деревни, в сторону родительского сада. После этого оно перестало смущать меня, как будто стало своим. И после этого, выходя за сад и вглядываясь вдаль, в бесконечно высокое небо, в просторы родной земли, за горизонт, я непременно опускаю глаза на дорогое моему сердцу Покрово-Марфино, на тихое кладбище, где покоятся мои старики.
Дорога до села тянется вдоль пруда, по берегам заросшего камышом и вётлами, извивается вправо, влево, взбирается на гору и падает в лощину. Надо мной опять кружит чибис. В этих лугах я часто хаживал за пастуха, косил траву, валялся с собакой, собирал грибы, этой дорогой ходил в школу, на рыбалку, бегал, занимаясь спортом, а чибис по-прежнему жалобно спрашивает: "Чьи вы, чьи вы…" Так и хочется крикнуть: "Да свои мы, свои…"
Так отвечал им отец во время сенокоса, вытирая рукавом пот и покручивая в губах сорванную травинку.
Сколько хожено по этой дороге! Точно наизусть заучена на ней каждая извилинка, каждая горбинка и морщинка. Кажется, закрой глаза сейчас, и на ощупь пройдёшь её от начала до конца. Как-то я сравнил дороги с магнитными лентами, на которых записывается история. Оно так и есть. Преуспевшим во всякого рода науках, нам бы только научиться их озвучивать. Но это наука особого свойства. К нашей горести мы всё больше и больше выветриваем это из своего сердца и памяти. А зря…
Фото из архива редакции
