Что-то из написанного было непосредственно со мной во время срочной службы в армии, что-то - с моими солдатами, которыми я командовал, когда служил офицером после окончания военного училища, что-то - с моими друзьями и знакомыми, тоже служившими в большой и ныне несуществующей стране…
Вчерашний курсант высшего военного Краснознаменного училища Андрей Марковский, отучившись почти два курса, оказался в мотострелковом батальоне, расположенном в небольшом и отдаленном лесном поселке. Курсантские погоны, которыми он так гордился, пришлось поменять на солдатские. И с родным училищем пришлось попрощаться. Андрея, отчислив за самоволку, отправили дослуживать обычным солдатом. В той самоволке, резко изменившей жизнь будущего офицера, его месяц назад поймал комендантский патруль. После отбоя Андрей собрался в гости к знакомой девчонке, живущей в студенческой общаге неподалеку. Он уже выбрался из зарослей цветущей и пьянящей голову сирени, через которые осторожно пробирался, как вдруг услышал резкий и негромкий окрик: «А ну, стой!».
У Андрея перехватило дыхание. Он остановился и посмотрел в сторону, откуда раздался голос: в темноте виднелись три фигуры – два курсанта со старшего курса и какой-то невысокий офицер без фуражки. На соседней улице, словно сломавшийся будильник, звякнул трамвай и гулко застучал колесами по рельсам. Бежать было некуда и поздно. Старший патруля – молодой черноволосый капитан по фамилии Алексеев радостно улыбнулся, неспешно поправил рукой свои густые, волнистые волосы и сказал довольно дружелюбно: «Ну, всё, родной! Допрыгался! Пойдем к дежурному по училищу…».
На следующий день начались утомительные беседы с командирами о недопустимости подобного поведения. Андрея стыдили и ругали. Преподаватель истории КПСС, невысокого роста подполковник Исцаков, вытаращив глаза, возмущенно расспрашивал его, как он думает жить дальше. Подполковник был человек необычный. Прекрасно зная свой предмет, он упрямо и искренне не хотел замечать ничего другого. На его правой руке были выколоты кривоватые и слегка выцветшие от времени серп и молот. Серп был больше молота и своим изгибом скорее напоминал турецкую саблю. Судя по пляшущим линиям, можно было предположить, что колол он их себе сам. Вероятнее всего, утром 8 ноября. С легким восточным акцентом седой партийный летописец и пропагандист вдохновенно цитировал ортодоксов своего бурного века. Подполковник педантично помнил все даты жизни партийных и революционных деятелей, знал дословно цитаты из их пламенных речей и малейшие отступления от оригинала никому из курсантов не прощал. Проступок же Андрея находился где-то в этом же ряду непонимания и не укладывался в его революционной голове.
Командир Андрюхиной роты сказал, укоризненно глядя на него:
- От кого - от кого, а от тебя не ожидал такого… Чё ж ты наделал-то?
Что бы другим было неповадно, Андрея из училища решили отчислить и отправили дослуживать рядовым в отдаленную часть. В понедельник на общеучилищном разводе начальник училища пожилой генерал с уставшим отекшим лицом, притоптывая ногой, с негодованием, зачитал такой приказ. Андрей, ошарашенный столь суровым решением, после развода зашел к своему комбату и, опустив глаза, попросился в Афганистан. Там бы он смог, по его словам, проявить себя. Комбат, глядя на график дежурств офицеров в выходные дни, висевший на стене его кабинета, повернулся к бывшему подчиненному, усмехнулся и выразительно посмотрел на Андрея. Потом сказал:
- Ты в своем уме? Ты уже себя проявил… Дальше некуда!
Комбату не было и сорока. На его груди в два ряда блестели орденские планки, одна из них, красная с белой полоской, выделялась среди других. Это был орден Боевого Красного Знамени, который просто за хорошую службу не дают. Полгода назад он вернулся оттуда, куда сейчас просился Андрюха. Последние месяца три в далекой жаркой стране его считали «пропавшим без вести». Он исчез где-то под Мазари-Шарифом, когда вместе с бойцами сопровождал армейскую колонну. Говорили, что его жена получила похоронку. Каким-то образом, контуженный и израненный, он нашелся. Позже его перевели в Союз командовать курсантским батальоном. О себе комбат всегда рассказывал немного и неохотно.
- Короче так… послужишь, ума наберешься, потом подашь рапорт, может быть, возьмут тебя обратно. Если не передумаешь, - сказал офицер и, сжав зубы, посмотрел в широкое окно, где на плацу маршировали бывшие сослуживцы Андрея.
Вот так внезапно оказался Андрюха в обычном мотострелковом взводе, где повседневная жизнь была лишена романтики и героизма. Своего нового командира взвода, краснощекого и усатого старшего лейтенанта Власова, похожего на удалого промотавшегося гусара, он видел нечасто. В большинстве случаев тот был навеселе. На груди у офицера, словно маленький орден, висел бело-красный значок выпускника военного училища с надписью «ВУ». Старлей, тыча в него пухлым пальцем, причмокивая губами и тяжело вздыхая, говорил нараспев, слушавшим его солдатам:
- Расшифровывается, мужики, - «вечный узник»…
Частенько вспоминал предыдущее место своей службы – какой-то неведомый посёлок с труднопроизносимым названием, расположенный, по его словам, на южном берегу моря Лаптевых, куда Власова занесло после выпуска. И ещё он весело уверял всех, как бы объясняя что-то, и в первую очередь самому себе, что настоящий офицер пьёт только в трёх случаях – с горя и с радости. Потом артистично щелкал пальцами и после небольшой паузы добавлял с улыбкой:
- И вообще!
На первой странице его ежедневника в потертой картонной обложке красной пастой была старательно выведена фраза: «БЕЗ ПЛАНА РАБОТАТЬ НЕЛЬЗЯ! С ПЛАНОМ МОЖНО НЕ РАБОТАТЬ!». Солдаты Власова любили и уважали.
Как-то вечером он вызвал Андрея в канцелярию, сел за стол, закусил губу и уныло посмотрел на него. Затем молча, открыл зеленый обшарпанный сейф, стоящий у окна, достал оттуда начатую бутылку водки. Громко, как-то театрально крякнув выпил остатки жидкости, прямо из бутылки, сосредоточенно понюхал незажженную сигарету, потом неторопливо закурил и, теребя пышный ус, серьёзно сказал:
- Чё, осуждаешь, небось, меня?
Не дождавшись ответа, Власов горько усмехнулся. И принялся сбивчиво рассказывать про свою курсантскую жизнь.
Минут через десять старлея развезло, он уронил стоявшую на столе подставку с карандашами в виде русалки, сидевшей на башне танка, и начал несвязанно петь. А потом, матерясь и громко стуча кулаком по столу, настойчиво требовать по телефону какую-то Зойку из Военторга. Танк с русалкой подпрыгивал после каждого удара и, словно заводной вращался на месте, медленно передвигаясь к краю стола, а затем свалился вниз. Башня отвалилась от корпуса и отлетела к стене. Заметив выход "бронетехники" из строя, Власов перестал барабанить кулаком, зло хмыкнул и, уставившись глазами куда-то в пустоту, путаясь и запинаясь в словах, вновь громко запел что-то незнакомое, но торжественное. Почти после каждого такта Власов эмоционально бил ладонью по своему ежедневнику, лежавшему на столе. Неожиданно песня прервалась, старлей раскатисто рассмеялся и вновь потребовал некую Зойку. Правда, теперь это требование было менее категоричным.
Зойка видимо не слышала своего воздыхателя. Вместо Зойки пришел прапорщик Мефодьев по кличке «Людвиг» - старшина роты, здоровенный угрюмый мужик с тяжелым взглядом и такой же тяжелой застегнутой хозяйственной сумкой. Примечательно то, что в обычной жизни Людвиг разговаривал преимущественно с помощью ненормативной лексики, пересекаемой несколькими обычными словами. Сейчас он собирался домой. Но шум из-за двери канцелярии привлек его внимание. Войдя, он презрительно посмотрел на старшего лейтенанта, затем смерил таким же взглядом Андрея и отрывисто приказал:
- Чё смотришь? Хватай его и тащи в казарму! Пусть проспится.
После курсантских будней здесь многое было иначе. Защита Родины состояла в основном из нарядов по роте и кухне, унылых занятий по строевой и политической подготовке, а также мытья полов. Последнее было возведено в сумасшедший ритуал. Полы зачем-то мыли дважды в день – утром и вечером. С утра почти ежедневно монотонно маршировали по плацу. Раза два в неделю ходили в караул. Время здесь, казалось, застыло.
Однажды Андрея вызвал к себе замполит роты, капитан Степцов, невысокий мужик с приятным лицом, похожий на школьного учителя. Замполит, с постоянно встревоженными глазами, всякий раз тихонько напевал какую-то мелодию и еле заметно покачивал головой. Когда заходил в казарму и дневальный отдавал ему честь, смущенно улыбался. Сейчас комиссар сидел за столом и, морща лоб, напряженно разглядывал журнал «Огонек». По столу кругами ползала муха. Андрюха вспомнил надпись на одной из парт в лекционном зале училища, сделанную авторучкой и написанную витиеватым готическим шрифтом: «БАТАЛЬОН БЕЗ ЗАМПОЛИТА, ЧТО ДЕРЕВНЯ БЕЗ ДУРАКА». Потом надпись стерли, но слово «дурака» всё равно проглядывало.
- Здравия желаю, товарищ капитан!
- Здравствуйте, товарищ солдат! – офицер выглядел весьма серьёзно и строго смотрел на Андрея.
Он задумчиво почесал щеку, что-то аккуратно написал в большой толстой тетради и, постучав пальцами по столу, добавил почти дружелюбно:
- Лето уже наступило…
На белом листе тетради сидела большая муха. Замполит аккуратно подтолкнул её авторучкой и с интересом посмотрел на насекомое. Муха не улетела, а нехотя перескочила с тетради на стол.
Присмотревшись, Андрюха заметил, что у мухи оторвано крыло. Капитан аккуратно взял её пальцами и опустил в пустую спичечную коробку, которую приложил к уху. Затем пояснил:
- Жужжит… как мопед.
После этого убрал коробок в письменный ящик своего стола.
Андрюха негромко кашлянул и посмотрел на офицера. Капитан с сожалением закрыл «Огонек» и как-то нерешительно сказал:
- Тут вот какое дело… На следующей неделе приезжает проверка из полка. Надо бы подготовиться и показать себя с лучшей стороны.
Потом он как-то печально и с робкой надеждой добавил:
- Глядишь, и переведут меня отсюда… Хорошо бы в Киев… или в ГДР… а то ведь размаха нету…
Он с нескрываемой тоской посмотрел в окно, за которым шумел лес, и кратко, но понятно объяснил, как именно «нет размаха». Анатомическое уточнение ясности не внесло. Зато показало искреннюю политическую и гражданскую озабоченность комиссара и его близость к народу. Он о чем-то задумался, печально вздохнул, затем тихонько хмыкнул и с укором посмотрел на портрет маршала Устинова, висевший на стене кабинета. Портрет висел кривовато и был какой-то блеклый. Офицер резко встряхнул головой.
- А в ГДР хорошо, - продолжил Степцов, - культура там и опять же гарнитур мебельный можно купить. Или на экскурсию с детьми в выходной съездить. Жена достала уже: купи, говорит, гарнитур - и всё! Где ж я его тут куплю! – последняя фраза была сказана на грани срыва. По всей видимости, проблемы досуга и интерьера квартиры были весьма острые в его семье.
Степцов нервно забарабанил пальцами по столу и, уставившись взглядом в аккуратную подшивку газет на своем столе, сбивчиво продолжил:
- У нас дома из мебели стол, кровать и тумбочки. Тоже гарнитур, можно сказать. И телевизор. Гарнитур, конечно, не помешал бы! – уверенно произнес Степцов, - и кровать! Широкую такую, - замполит заговорщицки подмигнул Андрею, затем быстро сжал пальцы в кулак и подытожил, – И двухкассетник японский!
Политработник встал, взял журнал и засунул его за шкаф, в котором стояли потрепанные уставы и синие с тисненными золочеными буквами тома произведений Ленина.
– Чтоб не украли… - смущенно пояснил офицер. Андрей понимающе кивнул головой. Капитан продолжил:
- Ну, так ведь поручить никому ничего нельзя! На прошлой неделе говорю бойцу из первого взвода Сурамханову: «Идите, товарищ солдат, в библиотеку, принесите мне руководство для политзанятий по истории КПСС. Скажите - я прошу». Этот артист приходит и приносит мне журнал «Крокодил»! Представляете?
Андрей развел руками.
- Он бы мне еще «Мурзилку» принес!
- Понимаю, товарищ капитан.
- Понимаю…, - раздраженно передразнил Степцов и недовольно скривил губы, - а вы почему в самоволку-то сбежали? – поинтересовался замполит и величественно скрестил руки на груди.
- Да… так вот… - Андрюха вздохнул и зачем-то снял пилотку.
- Нехорошо, очень нехорошо, - задумчиво сказал капитан, - ну да ладно, здесь у нас в самоволки не бегают… некуда, - замполит закусил верхнюю губу и невесело усмехнулся. Потом перевел взгляд на солдата и, понизив голос, с некой театральностью, продолжил:
- Я понимаю, что вы грамотный и подготовленный солдат. Как-никак два курса военного училища за плечами. Стало быть, понимаете ответственность задания, которое мы хотим вам поручить.
Андрей настороженно сжал кулаки.
- Да, да! Именно ответственность. Потому что это серьёзное поручение.
Андрюха внутренне напрягся и затаил дыхание.
- Надо покрасить памятник. Бюст Ленина, установленный на плацу. Боюсь кому-нибудь это доверить. Глядишь - или краску сопрут, или покрасят не так…
Как можно было «не так» покрасить белый одноцветный памятник, Степцов не пояснил. Но учительским тоном, словно диктуя текст диктанта, продолжил:
- Так что вы должны выполнить это задание. Я бы даже сказал – боевое задание.
В это время на столе зазвонил телефон. Степцов с ненавистью посмотрел на аппарат, потом медленно снял трубку и угрюмо произнес:
- Слушаю, Степцов.
Спустя секунду лицо офицера преобразилось, глаза выразительно засверкали, он радостно и бодро воскликнул:
- Здравия желаю, товарищ подполковник! Так точно! Готовимся к проверке! Есть, товарищ полковник! Показатели будут! Что? В данный момент пишу конспект, готовлюсь к докладу…
Глаза офицера наполнились какой-то смутной надеждой и тревогой одновременно. Он кивнул головой, как бы соглашаясь с тем, что ему говорили, и еще раз четко и уверенно повторил:
- Так точно!
Затем скрипнул зубами, так как неведомый Андрюхе собеседник комиссара видимо о чем-то напомнил ему и, словно школьник, которого ругают за «двойку», оправдываясь, сбивчиво ответил:
- В тот раз сам не знаю как получилось! Ну не понимают они разницы между коммунизмом и… одни дыни же на уме! Им всё одно…
Видимо озабоченный итогами предстоящей и прошедшей проверки неведомый подполковник бросил трубку, потому, что свою фразу Степцов закончить не успел. Капитан зло отодвинул телефон и раздраженно произнес:
- Кругом одни проверяющие! И дома, и на службе! Всё им чё-то надо, всё проверяют, все учат…
Потом внезапно замолчал и подвел краткий итог своим запутанным оправданиям и рассуждениям:
- Краску получите завтра утром у старшины. И, как говорится, вперед и с песней!
Утром Андрей получил ведро белой вонючей жижи, а также огромную кисть и, не спеша, направился к краю плаца, где располагался памятник вождю мирового пролетариата.
Владимир Ильич был действительно далеко не в лучшем виде. Двухметровый постамент, на котором он возвышался, был большей частью облупленным и обшарпанным. На правом ухе вождя было серое пятно. На лацкане гипсового пиджака было нацарапано «ДМБ 83-85, Ашхабад», а чуть ниже - лаконичная надпись, свидетельствующая о том, что начальник столовой прапорщик Стюхов разделяет нетрадиционные сексуальные взгляды. С двух сторон от монумента стояли стройные красивые ели. Метрах в десяти от почетного места располагалась курилка. Сейчас там сидел с расстегнутой гимнастеркой рядовой Кулик – местная знаменитость и головная боль всего полка. Маленький и вертлявый, своим видом он напоминал второгодника. Кулик был без сапог, в красных клетчатых тапочках. Брюки были ушиты и больше напоминали гимнастическое трико. Постоянный посетитель гауптвахты и обладатель несметного количества взысканий, он почти всё свободное от «губы» время проводил в медсанчасти. Более одиозную фигуру, пожалуй, трудно было отыскать во всем военном округе. Единственным местом боевых действий солдата была столовая, куда его допускали в коротких перерывах между арестами и лазаретом. Но и там он ничего толком не делал, а лишь спал и воровал продукты.
Последним "подвигом" бойца с негероической фамилией была попытка оскорбить начальника штаба батальона. Возле столовой жила огромная грустная псина. Звали ее Дембель. Ищущий разнообразия в повседневной, лишенной озабоченности жизни солдат взял и написал на полинялом боку пса красной пожарной краской фразу. Фразу бесспорную и глубокомысленную, служащую единственным маяком в беспросветной жизни миллионов солдат и офицеров, выполняющих свой священный долг. А именно - ДЕМБЕЛЬ НЕИЗБЕЖЕН. С другого «борта» – зачем-то фамилию начальника штаба – ТЯПАЕВ. Выглядело впечатляюще. Шрифт и подтеки под буквами на собаке чем-то напоминали работу импрессионистов. Гроза солдат и прапорщиков, уже три года непьющий, всегда раздраженный и нервный майор Тяпаев, заступал на дежурство по батальону. Он стоял на плацу и ждал доклада своего помощника. Прозвучала команда: «Р-равняйсь! Смирно! Равнение на средину!», - глухо загремел барабан, майор болезненно вздрогнул, сделал красивый кремлевский шаг навстречу караулам, стоящим напротив него, как вдруг из кустов лениво вылез Дембель. Тяпаев, вытаращив глаза, опустил ногу. Изумленно разглядывая собаку, медленно, шевеля губами, прочитал первое высказывание. Офицер наклонил голову и нахмурился. Барабанщик перестал стучать. Дембель, тяжело дыша, повернулся другим боком. И майор прочитал на облезлом боку пса свою фамилию. Затем с криком: «Сука!» он выхватил из кобуры пистолет и бросился к собаке. Та, невзирая на свой почтенный возраст, резво шмыгнула в кусты. Взбешенный майор выстрелил в воздух. Собака убежала в лес и вернулась в расположение части только спустя пару дней. Кулику дали десять суток ареста. Хотя Тяпаев, топая ногами и брызгая слюной, требовал отдать его под трибунал, а собаку пристрелить.
К слову сказать, ненависть к собакам и трезвый образ жизни были тесно переплетены в биографии начштаба. Поводом для этого стал случай, произошедший три года назад. Пьяный и плохо соображавший капитан однажды темной летней ночью угодил в вольеру к здоровенной, как теленок, кавказской овчарке, живущей во дворе у старшины Мефодьева. Направляясь домой, Тяпаев решил сократить путь и перелез через сетчатый забор, так некстати появившийся на его пути. Кряхтя и матерясь, он перевалил свое непослушное тело через шаткое ограждение. Забор оказался сеткой вольера, в котором жила злющая псина. Собака перепугалась сама, поджав хвост и забившись в угол, впервые увидев человека, попавшего к ней таким нахальным способом. Подобного никогда не было. Ни до, ни после. Через мгновение она быстро пришла в себя, и настал черед испугаться Тяпаеву. С диким, страшным, срывающимся от ужаса воплем и глазами, выскакивающими из орбит, капитан совершил обратный путь через забор секунды за полторы. Уже в полете, он почувствовал, как в сантиметре от его "пятой точки", словно затвор несмазанного карабина, лязгнули громадные клыки. Дня два не мог связанно говорить и возненавидел всех собак, независимо от их пород и размеров. С Мефодьевым он не общался до сих пор.
…Андрюха положил кисть на землю и поставил ведро с краской. Снял ремень, засучил рукава и подошел к курилке, в которой сидел Кулик.
- Здорово, Кулик! – дружелюбно поздоровался Андрей.
- Здорово, кадет! – развязно и лениво ответил солдат.
Андрей пригляделся и заметил, что красные тапочки на ногах бойца были женские и на пару размеров меньше, чем ноги Кулика.
- Слышь, Кулик, помоги мне лестницу принести. Надо памятник покрасить. Замполит велел.
Кулик зло и смачно сплюнул на землю, сощурил глаза и в нескольких словах, но очень понятно высказал, что думает о замполите и его поручении. А также о памятнике, который велели покрасить. И о том, и о другом он был, мягко говоря, невысокого мнения.
- Я вообще-то в санчасти лежу, - с вызовом, не вынимая изо рта сигарету, и несколько угрожающе произнес Кулик, громко кашлянув и шмыгнув носом. Затем, опустив глаза, дрогнувшим голосом добавил:
- Ноги болят…
Кулик натужено закашлял. В нем явно пропадал актерский талант. Выждав паузу и не услышав в ответ сочувствия от неожиданного собеседника, он вновь сурово и раздраженно спросил:
- Понял?!
После этого безразлично посмотрел на памятник, требующий реставрации и яростно почесал ухо.
- Слышь, кадет, а краска у тебя есть? – спросил он и вытащил изо рта сигарету. В его глазах появились странный блеск и заинтересованность.
- Есть.
- Амаль? – настороженно и вполголоса спросил Кулик и хитро прищурил левый глаз.
- Чё? - не понял Андрей.
- Краска, говорю, амалевая? – нетерпеливо и тихо повторил Кулик и медленно приоткрыл рот, показав желтые прокуренные зубы. До Андрея не сразу дошло, что так Кулик произносит слово «эмаль».
- Откуда я знаю! Может и эмаль…
- Оба-на! Давай ее загоним в поселке! На пару пузырей хватит!
Кулик вскочил и резво побежал к памятнику. Андрей быстро пошел за ним. Солдат-бизнесмен подошел к ведру. Затем мизинцем помешал белую жидкость, брезгливо понюхал, помотал головой и, выразительно сморщив физиономию, тоном опытного эксперта презрительно сказал:
- Не, братан… Такую не возьмут… Одна вода.
Потеряв интерес к несостоявшейся бартерной сделке, Кулик, приказным тоном велел Андрюхе передать Степцову немедленно отправиться в известном направлении, а сам словно уставший странник, захромал в медсанчасть.
Андрей притащил деревянную лестницу и приставил ее к груди вождя. Взяв в руки ведро и кисть, он начал осторожно подниматься по шатким ступенькам. Перекладина под ногой скрипнула. Тело Ильича пошатнулось и слегка наклонилось назад. Не успел Андрюха сделать очередной шаг навстречу представителю светлого будущего, как бюст со скрежетом опрокинулся и рухнул с двухметровой высоты. Лестница уперлась в постамент, больно стукнув Андрюху в лоб. Ведро упало, и краска разлилась, обдав Андрея снопом белых брызг. Тело вождя пролетариата раскололось на три, словно основных части марксизма-ленинизма, больших куска. Голова лежала отдельно и задумчиво смотрела в небо. Грудь и плечо валялись тут же. Внутри Ильич оказался пустым, словно шоколадный дед мороз.
Больше всего Андрея волновало то, что он теперь скажет Степцову. Умывшись в туалете, он нерешительно подошел к кабинету замполита и постучал.
- Разрешите войти, товарищ капитан?
- Войдите! – Степцов сидел за столом и читал журнал «Работница». На столе стоял стакан с горячим чаем, накрытый потрепанной брошюрой «Государство и революция».
- Уже закончили?
- Товарищ капитан, тут… как вам сказать-то… лестница эта… в общем, упал он и разбился…
- Кто упал? – не понял замполит.
- Ленин…
Капитан сглотнул подступивший к горлу комок, боком вышел из-за стола и стремительно выбежал из кабинета. Андрей рванулся за ним.
Степцов уже стоял на плацу возле поверженного Ильича.
- Вот это да… - задумчиво произнес он, когда Андрей подошел к нему, - он внутри пустой! – глядя на куски гипса, с нескрываемым удивлением, произнес замполит.
- Товарищ капитан… я не специально…
- Да… - вымолвил Степцов, подтянул галифе и, пораженный каким-то внутренним открытием, сказал, - да ладно, не переживай, у меня в клубе ещё три таких стоят…
Затем, посмотрев еще раз на осколки, вновь подтянул спадавшие штаны и медленно пошел в сторону штаба.
На следующий день, Андрюхе передали, что в ленинской комнате его ждёт представитель особого отдела полка - лейтенант Петров. В батальоне лейтенант появился незадолго до Андрюхи, всегда был дружелюбен и приветлив с солдатами. Андрей глубоко вздохнул, поправил ремень и вошел в ленкомнату - небольшое помещение в казарме с портретами Ильича в разных эффектных позах на броневике и в кресле. Дополняли неброский вернисаж плакаты с бесцветными цитатами из уставов и директив главного политуправления. Слева от окна висел фанерный планшет с надписью «Мы ими гордимся». На нем были наклеены фотографии солдат, которые хорошо стреляли на стрельбище. Других критериев для гордости тут не было. Служивый контингент оставлял желать лучшего.
Особист сидел на стуле с баяном в руках и, увидев Андрея, приветливо улыбнулся.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант!
- Здорово, Андрейка,- весело и дружелюбно сказал офицер и показал на стул рядом, - присаживайся.
- Спасибо, товарищ лейтенант.
- Как жисть-то, а?
- Да…, - Андрюха невесело махнул рукой.
- Не грусти, Андрюша! Нам ли быть в печали..., - улыбнулся лейтенант и вдруг весело заиграл на баяне. Потом приятным и звонким голосом неожиданно исполнил забойные куплеты про плывущий по реке топор и безответную любовь доярки к трактористу. Когда он раздвигал меха баяна, то было видно, что там, внизу слева небольшая, прожженная сигаретой, черная дыра. Из дыры торчал смятый конфетный фантик. Чекист улыбался и залихватски тряс головой. Играл он мастерски. Пальцы живо бегали по клацающим, как маленькие кастаньеты, клавишам. Андрюха обалдело слушал лейтенанта. Также неожиданно Петров прервал выступление, аккуратно поставил баян на стул рядом, отряхнул брюки и сказал мечтательно, глядя на портрет маршала Устинова:
- Я сам с Астрахани. У нас щас вобла вовсю пошла…
Андрей промолчал. Офицер спросил миролюбиво:
- Ты зачем памятник-то разбил, Андрейка?
- Случайно, товарищ лейтенант. Честное слово!
- Да верю я тебе! Только ты вот, чего скажи… может, велел, кто, а?
- Да нет, я сам разбил!
- А зачем?
- Что зачем? – не понял Андрей.
- Разбил-то зачем?
- Ну, так я же говорю вам, случайно… лестница подвернулась и упала…
Лейтенант широко улыбнулся и спросил:
- А что, Андрей, сказал замполит, когда увидел разбитый памятник?
- Жалко, говорит, что разбился…
Лейтенант задумался. Потом вдруг непринужденно улыбнулся и почти по-приятельски сказал:
- Не переживай. Новый поставим. Слушай, а чё там замполит про Германию тебе говорил?
- Ничего, - ответил Андрей и удивленно посмотрел на Петрова.
- Ну, может он тамошней жизнью восхищался, а?
- Не помню, - сухо произнес Андрей.
- Ну ладно, можешь идти, - улыбаясь, и не отводя пристального взгляда, сказал офицер.
Андрей быстро вышел из ленкомнаты в казарму. Там на кровати сидел еще один герой - ефрейтор Борька Стеляев. Он был из Самары и почему-то ужасно гордился этим обстоятельством. Раздолбай Борька уступал в масштабах своих подвигов Кулику, но в роте среди солдат был не менее популярен. Сейчас Борька играл на гитаре, и с удовольствием пел какую-то приблатненную песню про шофера, который куда-то едет и никак не может приехать, потому что у него, то бензин вот-вот закончится, то заднее колесо лопнет. А тут еще и адрес, куда должен приехать, потерял. В третьем куплете неожиданно выяснилось, что у героя песни есть друг, причем несколько раз подчеркивалось, что друг этот не простой, а настоящий, а у друга имеется соседка, которую они вместе питают чувства. И никак не могут выяснить, кто из них ее любит сильнее. Вскользь упоминалось, что у соседки длинные ноги, короткая юбчонка и скверный взбалмошный характер. И если первое и второе устраивало обоих друзей, то третье никак нет. Последнее стало причиной ссоры. В шестом куплете удалось узнать, что столь тривиальная история происходит в Ленинграде, в начале марта, "…када на улицах ещё темно и очень сыро, а в кабаках сидит веселая толпа''. Несмотря на очевидную криминальную предсказуемость сюжета и бесчисленное количество куплетов, слушателям было интересно узнать, чем же закончится эта трогательная история, но вдруг неожиданно в роту зашел старшина Мефодьев.
- Ты, чё на кровати сидишь, Стеляев? Ты чё, Кобзон, а? – грозно спросил Мефодьев.
- Болею я, товарищ прапорщик…, - жалобно промолвил Борька, схватился рукой за живот и натужно закашлял.
- Я, тя щас, быстро вылечу! – старшина грозно сдвинул густые черные брови, - бегом в класс, на занятия!
Борька положил гитару под кровать и притворно кашляя, поплёлся к выходу. Мефодьев, медленно вращая глазами, коротко объяснил, что он собирается с ним сделать, если тот через минуту не будет в классе. Противоестественное физиологическое желание прапорщика насторожило Борьку и он ускорил шаг.
- А, ты, кадет, чё тут шарахаешься? – Людвиг повернулся к Андрюхе и презрительно посмотрел на него.
- Мимо шёл…
- Вот чё, - старшина пренебрижительно ухмыльнулся, - валяй в магазин, скажешь продавщице, что пришел помогать. Быстро!
Андрей пришел в небольшой магазин при батальоне, над дверью которого было написано «Военторг». Продавщицей там работала та самая Зойка, которую требовал по телефону Власов. Это была женщина неопределенного возраста и увлечений. Прищуренными ярко-накрашенными глазами она оценивающе посмотрела на Андрюху, и, потеряв к нему интерес сказала:
- Надо мясо порубить. Красиво! Вечером офицера придут.
Она сказала «офицера» с ударением на последнем слоге. Андрей зашел в подсобку и увидел, лежащую на полу, большую замороженную свиную тушу. Рядом лежал тяжелый топор с длинной железной ручкой. Похожие орудия труда были у средневековых палачей на картинках в книгах про инквизицию. Андрюха взял инструмент, снял ремень, расстегнул ворот и подошёл поближе. Затем со всего размаху, ударил по замершей груде. Туша слегка подпрыгнула. Андрей расставил ноги пошире и ударил вновь. Затем еще и еще. Минут через десять он, вспотев и устав, закончил дело и посмотрел на результаты своей работы. От туши не осталось и следа. Всё было порублено, а точнее раздроблено на мелкие рваные куски.
Андрей услышал, как скрипнула дверь и в подсобку вошла Зойка. Она тихонько и как-то затравленно вскрикнула и выронила из рук бутылку кефира. Бутылка упала на пол, но не разбилась, а покатилась, оставляя за собой тонкий белый след. Увиденное потрясло бывалого и циничного работника советской торговли. Её глаза наполнились неподдельным ужасом и горем. Раскрыв рот, она с отчаянием смотрела на рваные, перемешанные блестящем инеем, куски мяса, разбросанные по полу и напоминавшие своим видом дрова и щепки. Это было похоже на последствия направленного взрыва из учебника по инженерной подготовке. Ни о какой продаже не могло идти и речи.
- Ты, чё это наделал, ирод? – шепотом выдавила из себя Зойка.
- Да я хотел, как лучше…- осторожно сказал Андрей и на всякий случай отступил назад.
- Чего же я теперь с ним делать буду?! – взвизгнула продавщица, сжала кулаки и с ненавистью посмотрела на Андрея, - кто же у меня этот винингрет купит?!
Дальше последовал истошный и нескончаемый крик. Прибежал Людвиг. Потом замполит с полиэтиленовым пакетом. За ними командир автовзвода, угрюмый старлей в замызганном кителе, с грязными промасленными руками. Все с негодованием смотрели на куски мяса и на Андрюху.
- Вот тебе и поели мясца… - как-то философски промолвил замполит и почесал за ухом. Командир автовзвода беззвучно шевелил губами и с интересом смотрел на полку, на которой лежали сухие дрожжи…
Прошло еще три месяца, постепенно Андрей свыкся с мыслью, что теперь он далеко от той армии, которая была когда-то в его недавнем воображении. Здесь ему не читали лекции по внешней баллистике и особенностях психологии солдата-новобранца. Здесь не было утомительных полевых выходов и суетливых командно-штабных учений. Даже изматывающие его в училище кроссы и марш-броски тут никто не бегал. Дни, словно, июльские полуденные облака, похожие друг на друга, медленно плыли один за другим…
Несколько разнообразил солдатскую жизнь случай, происшедший в соседней деревне, где летом стояли военные строители. Говорили, что когда утром в казарму стройбатчиков вошел их командир, - пожилой майор, то первое, что он увидел, чуть было не лишило его чувств. На посту дневального, вместо уставшего бойца, стояла улыбающаяся пьяная девка в фуражке со звездой. И со штык-ножом на поясе. Из одежды на ней были только фуражка и болтающийся штык-нож. Увидев обалдевшего офицера, девка раскатисто рассмеялась и хриплым прокуренным голосом звонко крикнула: «Рота, подъём, на!» Майор все же не растерялся, пояснил ей, кто она такая и куда ей надо отправиться, забрал каску и штык, после чего пинками выгнал мадмуазель из казармы. О случае вскоре забыли, но многим солдатам было интересно, где в такой глуши стройбатчики отыскали эдакую веселую и остроумную девчонку. Мечтали пригласить ее к себе.
В августе замполит Степцов проводил политзанятия во взводе Андрея. Третий день шел дождь. Солдаты уныло смотрели перед собой. Видно было, что в своих мыслях они находятся далеко отсюда. Офицер монотонно объяснял роль коллектива в жизни армии и боеготовности подразделений. Заодно напомнив годы жизни Ленина. Твердя стандартные и избитые фразы, комиссар тоже явно думал о чём-то своём. Вдруг стоя у окна, глядя куда-то вдаль, неожиданно произнес:
- Между прочем, советские ученые недавно установили, что температура тела птиц, летящих в стае, на два градуса выше, чем температура птиц летящих по одиночке…
Всем показалось, что после этих слов капли дождя перестали барабанить по жестяному подоконнику. Словно тот, кто командует воздушной стихией, услышав сказанное начитанным комиссаром, от удивления перекрыл дождевой кран. Замполит резко обернулся к бойцам и взволновано посмотрел на них. Затем вновь осторожно повернулся к окну, за которым заметно стало тише. Он что-то тихонько пробормотал себе под нос и стал лицом к сидевшим за партами солдатам. Бахмарбаев беззаботно и радостно смотрел на офицера.
- А, вы чё радуйтесь, Бахмарбаев, а? – тревожно спросил Степцов, словно пожалев о только что обнародованном сомнительно-научном факте.
- Птицы летят! - радостно пояснил солдат, видимо не совсем понимая серьёзность и важность открытия советских орнитологов. Потом весело посмотрел на замполита и загадочно добавил:
- Харашо…
- Чего хорошо? - мрачно и подозрительно спросил офицер, крепко стиснул зубы и пристально посмотрел на бойца.
Бахмарбаев улыбнулся еще радостнее, видимо по причине только одному ему известной и блаженно прикрыл раскосые глаза.
- Это, наверное, когда они на запад летят, температура выше… - негромко предположил сидевший за первой партой, молодой солдат Полищук и смутился. Дождь за окном вновь усилился.
- Почему на запад? – негромко спросил Степцов.
- Ну, или на юг… на зимовку летят и им теплее в стае, - вновь смущенно предположил солдат. Беседа начинала принимать сюрреалистический характер с явными элементами психиатрии.
- На юг, Полищук, птицы летят! Слышишь, на юг!!! На запад только диссиденты улетают! – взволнованно пояснил бойцу замполит.
Похоже, тема Запада и всё связанное с этой частью земного шара были одновременно внутренне притягательны и с некоторых пор опасны для Степцова, – про запад я вообще слова не сказал! Не надо тут ничё придумывать! – приказным тоном подчеркнул офицер.
- Товарищ капитан, а как же они ее измерили? – неожиданно спросил Борька Стеляев. В его тоне заинтересованность была искренней.
- Чево измерили? – глубоко дыша словно после длительной пробежки, недовольно спросил замполит и достал из кармана носовой платок.
- Ну, эту… температуру… - пояснил Борька.
- Ну, как, как… термометром, как же еще…, - не очень уверенно пояснил Степцов и вытер платком лоб.
- Так, как же это они смогли ее на лету померить? – не унимался Борька.
- Ну, не знаю, может из космоса как-нибудь…, - растеряно ответил замполит и тревожно задумался.
- Может брехня это? – нагло спросил Стеляев и замер.
- Может… - задумчиво ответил комиссар и грозно добавил, - седня скажу старшине, что бы он тебя в наряд отправил. На кухню. Согреешься там быстро!
Очередным ярким событием в жизни батальона стал случай, произошедший в середине осени. Из леса, хромая и жалобно скуля, прибежала собака. Это была небольшая восточно-европейская овчарка, довольно худая и изнеможенная. К туловищу пса была прикреплена ремнями небольшая армейская рация с антенной, а к голове собаки небольшим потрепанным ремешком пристегнуты, сбившиеся на шею настоящие наушники. Батареи в рации сели. По всей видимости, овчарка носилась по лесу не один день. Немедленно был вызван лейтенант Петров. Собаку зачем-то сфотографировали. Потом связались с полком. Там очень удивились, но всё же сказали, что приедут офицеры из штаба и посмотрят всё на месте. А пока решили собаку поселить в классе боевой подготовки. Пес жил там дня два. Его кормили, берегли и выводили гулять. Строили самые смелые версии и нелепые гипотезы.
На третий день в батальон заявились два поддатых небритых прапорщика из соседней конвойной части, охранявшей зону общего режима. Оба были грязные и уставшие. Один из них ходил, опираясь на толстую сучковатую палку. Отчего своим видом напоминал военнопленного. Только выпившего. Тот, который постарше, осипшим голосом, устало и безнадежно спросил, не видали ли в здешних местах собаку с рацией. Узнав, что какая-то собака живет в классе боевой подготовки, прапора мгновенно оживились, переглянулись между собой и в один голос взмолились показать ее. Увидев двух вэвэшников, псина жалобно заскулила и, поджав хвост, испуганно залезла под парту.
Оказалось, что собаку зовут Шайба. Прапора неохотно пояснили, что месяц назад, им в конвойную роту пришло распоряжение – заняться рационализаторской деятельностью. В их головы пришла умнейшая, как им показалось, мысль. Они решили, что собака не только может, но и должна выполнять команды своего проводника по рации. Что очень удобно при преследовании бежавшего преступника. Оригинальную мысль решили тут же воплотить в действие. Привели Шайбу, прикрепили к ее голове наушники, а к туловищу рацию, отошли за угол, выпили за успехи и достижения НТР во внутренних войсках, после чего дали команду в эфир: «Вперед!».
Когда вышли из-за угла, собаки с хоккейным прозвищем нигде поблизости не было. Два расконвоированных зека сказали, что видели, как с диким визгом мимо них пронеслась какая-то овчарка с рацией на шее. Бежала она в сторону леса. Командир роты сказал экспериментаторам, что без собаки, а самое главное без рации, изобретатели могут обратно не возвращаться. К искренней радости дрессировщиков собаку вернули вэвэшникам. Тот, который был постарше и потрезвее, ласково говорил заплетающимся языком:
- Ну, чё, ты, Шайба, боишьси? Это же эксперимент…
Потом, вздохнув, устало и философски добавил:
- Собака-то ладно, хрен с ней, а вот рация - дорогая штука…
Поразительно, но фамилия прапорщика была Павлов.
Прапора в тот же день отправились в обратный путь, таща за собой на веревке упирающуюся и испугано скулящую псину. Они пообещали наведаться в этот батальон с дружеским визитом, но так и не появились.
Внезапно, как и положено большинству значительных перемен, в стране грянула перестройка. Армию она не смогла обойти стороной. Перестраивать здесь было что, только с архитекторами и прорабами оказалась проблема. Да и ясного и толкового плана реформ не было. По телевизору постоянно показывали выступления нового генсека. Газеты пестрили заголовками, призывающими срочно жить по-новому. Жизнь где-то там вдалеке кипела и бурлила. Об этом постоянно рассказывали в телерепортажах и по радио. Начальник солдатского клуба - долговязый и нестриженый старший лейтенант Шмыра, постоянно веселый и беззаботный человек с вороватым бегающим взглядом, с нескрываемой издевкой в голосе говорил:
- Всё, решено! Перестраиваемся! Перестройку начинаем с понедельника!
В один из таких понедельников в батальон приехали два подполковника из политотдела полка. В клубе собрали офицеров. Один из прибывших - приземистый, с выпирающим животом, маленькими бесцветными глазками и лысеющей шевелюрой подполковник Кашаев поднялся на сцену, и по-хозяйски облокотившись на трибуну, уверенным голосом начал свое выступление:
- Товарищи офицеры! Нам выпала большая честь жить в эпоху новых грандиозных преобразований нашей большой страны!
В зале довольно отчетливо раздался чей-то выразительный вздох. Кашаев настороженно замолчал, выждал несколько секунд и внимательно посмотрел на своих слушателей. После чего осторожно продолжил:
- Руководство КПСС и политбюро во главе с генеральным секретарем Михал Сергеичем Горбачевым объявили новый курс на перестройку нашего государства. Армия не может оставаться в стороне от исторических свершений!
Затем резко вскинул лысеющую голову, прищурил и без того маленькие глазки и угрожающе добавил:
- С бездарями, лодырями и приспособленцами началась настоящая борьба. Партия сегодня вновь в авангарде исторических событий!
Он осторожно потрогал пуговицу на своем кителе и торжественно, словно открывая страшную тайну, изрек:
- Партия сегодня - инициатор перемен!
Наступила пауза. Было слышно, как на улице Людвиг остервенело и виртуозно материт какого-то солдата. Кашаев с интересом прислушался, затем продолжил пафосный монолог:
- Сегодня нет места грубости и серости в наших рядах! Офицерский корпус являет собой образец чести и совести! - подполковник на секунду задумался, затем потрогал толстыми короткими пальцами левый погон, словно хотел удостовериться, что он на месте и уверенно добавил:
- Мы передовой отряд партии!
На улице Людвиг столь же торжественно и самозабвенно обещал кому-то из солдат показать все прелести мужской однополой любви.
Кашаев скривился, виновато и как-то понимающе усмехнулся. Потом брезгливо поморщился и потрогал свой правый погон. После этого еще минут десять убеждал всех, как радостно теперь будут жить. Офицеры в зале неприязненно смотрели на подполковника. Тот не унимался:
- Это, каким же прекрасным организатором нужно быть нашему генеральному секретарю, чтобы решиться на подобные преобразования в стране! – фальшиво воскликнул он, затем как-то таинственно улыбнулся и медленно спустился вниз к сидящим в зале офицерам.
Кашаев обратился к одному из сидящих, командиру взвода, старшему лейтенанту Руденко:
- Вот скажи мне, старший лейтенант, с чего должна начаться перестройка в вооруженных силах? Ты же не первый год служишь.
Руденко хитро улыбнулся, отвел взгляд в сторону и промолчал.
Кашаев не унимался:
- Ну, смелее, смелее…
Руденко не торопился с ответом на простой вопрос.
- Смелее! – в голосе Кашаева появились металлические нотки.
Старлей посмотрел на политработника и вдруг неожиданно нагло спросил:
- А вам как ответить, товарищ подполковник, – на «пятерку» или как я на самом деле думаю?
Кашаев с опаской посмотрел на офицера и ледяным голосом спросил:
- Что вы имеете в виду?
Руденко не успел ответить, его опередил, сидевший рядом с ним, Власов:
- Да разогнать вас всех в политотделе надо! Вот это и будет перестройка!
Власов эмоционально объяснил Кашаеву куда надо разогнать политотдел.
Кашаев испуганно вытаращил глаза:
- Что?! Вы пьяны, Власов! – то ли предположил, то ли сам себе испуганно ответил Кашаев и сделал грозный шаг вперед.
- Совсем немного! – мрачно выкрикнул Власов.
Кашаев медленно и громко произнес:
- Мы с вами, старший лейтенант, в другом месте поговорим на эту тему.
- Да пошел ты…, - Власов встал и быстрыми шагами пошел к выходу.
- Вы за это ответите, Власов! – крикнул ему вдогонку растерявшийся Кашаев. Капитан Степцов, сидевший во втором ряду, испуганно смотрел на всё происходящее и нервно хлопал газами. Офицеры с интересом наблюдали за происходящим. Продолжить свой монолог, посвященный перестройке, оратор не решился. Не глядя ни на кого, подполковник быстро вышел из клуба.
Больше Андрюха своего командира не видел. Говорили, что его отправили в отпуск, а вскоре после этого он уволился из армии и торговал в городе на рынке аудиокассетами.
Спустя пару недель Андрея вызвал к себе замполит. Он сидел в канцелярии на стуле сбоку от стола и задумчиво слушал радио, висевшее на стене кабинета. Диктор ровным голосом рассказывал о визите Горбачева в какой-то сибирский город. Замполит с нескрываемой апатией слушал подробности вояжа и что-то медленно рисовал авторучкой в раскрытой тетрадке. Присмотревшись, Андрей заметил, что офицер рисует женщину. Естественно женщина была нестарая и без одежды. Рядом с ней был почему-то нарисован старинный парусник. Весь этот сюрреалистический коллаж дополнял странного вида символ, больше похожий своими формами на вопросительный знак. Было слышно, как на плацу глухо маршировали солдаты, нестройным хором лениво исполняя песню о выходном дне в армии. В песне были нелепые строчки про солдата, который в увольнении катается в парке на каруселях и пьет квас. Здесь в лесной глуши это слушалось, по меньшей мере, абсурдно.
- Здравия желаю, товарищ капитан! – поздоровался Андрей.
- Здравствуйте, товарищ Марковский! – негромко произнес офицер и закрыл тетрадку. Пальцы у Степцова, словно у неряшливого первоклассника, были испачканы чернилами. Андрей внимательно смотрел на капитана, а тот нерешительно на Андрея. Потом замполит тихонько подошел к входной двери и вдруг неожиданно громко произнес:
- Кстати говоря, мебель гэдээровская – дрова! Дрова! Знакомый у меня в Кишиневе купил диван в комиссионке, так он у него развалился! Наша – гораздо лучше!
Потом настороженно прислушался и отчетливо по слогам произнес:
- Да и вааще в Германии климат у-жас-ный! У них там ни зимы, ни лета! Одни дожди и туманы... А в магазинах – одна синтетика. Кому она кроме немцев нужна? Никому! А шоколадки ихние – те вааще на вкус - гуталин! Только с какао! У нас карамель лучше, чем ихний шоколад!
Андрей с интересом и тревогой слушал неожиданную политинформацию об особенностях климата и экономики Восточной Германии. Солдаты на плацу лениво и вразнобой затянули песню, в которой просили девчонку не плакать. Замполит пристально смотрел на Андрея.
- Из нормальных немцев, помню только Карла Маркса, – отчаянно, словно поднимая в атаку роту, выкрикнул Степцов, - остальные – те токо и ждут, как нам какую-нибудь пакость сделать… взять тот же 41-й - и всё станет ясно!
Будто в подтверждение его слов с плаца грянула песня про день победы в исполнении солдат многонационального лесного батальона. Музыкальным слухом большинство бойцов не отличалось. Желанием петь тоже. Замполит покосился на дверь, тихонько подошёл к ней и настороженно прислушался. Затем осторожно вернулся к столу, нервно вытер пот со лба клетчатым носовым платком и вдруг негромко, встревоженным голосом спросил:
- Вы в партию не хотите вступить? Я могу дать вам рекомендацию. Знаю вас как толкового солдата… дисциплинированного… ну, подумаешь, сбегал в самоволку разок! Делов-то! Я сам знаешь скоко бегал, когда учился! Да у нас все бегали! – замполит, словно испугавшись кого-то, вытаращил глаза.
- Я не знаю…, - уклончиво ответил Андрей, - не думал никогда об этом.
- Напрасно, напрасно, – озабоченно и наигранно-строго произнес замполит.
- Почему напрасно? – сухо спросил Андрей.
- Ну, во-первых, перестройка в стране началась, нельзя быть в стороне, а во-вторых… - замполит задумался, - во-вторых, без партии нельзя, - подытожил комиссар и облизнул языком пересохшие от волнения губы. Потом быстро подошел вплотную к Андрюхе и, наклонившись к нему, тихо и сбивчиво стал ему объяснять:
- С политотдела звонили сегодня… говорят, нету у тебя никакой активности… портишь ты нам всю картину… не проводишь, говорят, партийно-политическую работу в подразделении… а как, как я ее буду проводить?! И с кем спрашивается? А мне позарез щас показатели нужны! Я тут в лесу пятый год лямку тяну! Ну напиши ты это заявление, а я тебе в характеристике напишу, что ты коммунист и отличник!
- Я не хочу, - тихо ответил Андрей.
- Как это не хочу? – испуганно воскликнул Степцов и вновь широко раскрыл глаза, - ты чё?!
Комиссар выглядел на грани нервного срыва.
- У меня прадед кулаком был…, его коммунисты расстреляли, - спокойно ответил Андрей.
Степцов широко раскрыл глаза и рот. Словно в замедленной киносъемке, сел на край стола. За дверью солдат по фамилии Сурумханов, натирая мастикой пол, негромко пел заунывную песню на своем языке, постоянно повторяя слова «Аджала, аджала…». На плацу бойцы тоскливо запели песню про трудные и беспросветные будни военных связистов. По радио Горбачев непринужденно рассказывал о том, что надо сделать в стране, чтобы теперь жить счастливо…
Наступила осень. Близились ноябрьские праздники, отмеченные в неуютной солдатской жизни праздничным обедом, в виде выдаваемых пряников и жидкого яблочного повидла. Дополняли солдатское меню в этот день несколько дешевых конфет с жутковатым названием «Радий». Андрей с нетерпением ждал приказа о своем дембеле и постоянно думал о том, что его ждет дальше. Оставалось недолго. По ночам, когда он, лежа на кровати, размышлял о дальнейшей жизни, в голову приходили разные мысли…
- Скоро великий праздник! – торжественно произнес утром на разводе капитан Степцов, затем, посмотрев на свои часы, повторил, словно убеждая самого себя, - Да, да… именно великий. И потому, мы должны встретить его новыми успехами в боевой и политической подготовке!
- Для солдата праздник – как для лошади свадьба! – громко и беззаботно отреагировал Борька Стеляев.
- Вы бы помолчали, товарищ солдат! – нервно произнес замполит, - к нам, между прочем должны приехать артисты из областного театра. С интересной программой! Потому прежде чем говорить, надо подумать. Особенно вам!
- А кто женится-то? – спросил стоящий в первой шеренге, Бахмарбаев.
- Да никто не женится, Бахмарбаев! – гневно ответил Степцов и с ненавистью посмотрел на Борьку, - что вы ерунду спрашиваете! Это у Стеляева юмор такой! Военно-полевой, понимаешь, юмор…
Вечером в батальон приехали человек шесть артистов с праздничным шефским концертом. На следующий день, после обеда, они выступали в клубе, на небольшой и хорошо освещенной сцене. Пели революционные песни под аккомпанемент фортепьяно и с преувеличенным выражением читали стихи о ноябре. После песни про революционных матросов, озабоченных проблемой мировой справедливости в отдельно взятой стране, Кулик, сидящий во втором ряду, свистнул и грозно крикнул:
- «Мурку» давай, в натуре!
Чем вызвал искреннее одобрение разношерстной, но в основном русскоязычной публики. Зал одобрительно загудел, соглашаясь с Куликом. Беззаботно и странно-смеющегося Кулика быстро вывели в коридор.
Большой успех у бойцов вызвала певица лет сорока, с большим бюстом и длинными крашеными волосами. Красивым академическим сопрано, она исполнила какую-то торжественную песню про коммунистов, ведущих неравный бой с врагами. Надо сказать, что образ врага в песне большинству зрителей был не совсем понятен. Врага звали Антанта. В конце каждого куплета подчеркивалось, что борьба эта яростная, идет преимущественно по ночам и не имеет конца. Несколько раз упоминалось о неких хищных ястребах, кружащихся над городом. Ястребы были черного цвета. При этом грудь артистки, волнуя солдатские умы и мысли, плавно и выразительно двигалась в такт музыке. Благодарные солдаты и сержанты оглушительно аплодировали, что было воспринято, как просьба повторить исполнение.
Апофеозом программы должно было стать выступление драматических актеров. Они вышли на сцену и сыграли отрывок из пьесы про Ильича. Артист, загримированный под Ленина, выглядел очень похоже. Он быстро, словно пританцовывая, ходил по сцене, не вынимая одной руки из кармана серых слегка расклешенных брюк и с хитрым прищуром глаз спрашивал коллегу по цеху:
- И что же, по-вашему, ревоюционеры должны делать в таком случае? А, товаищ матгос?
Непонятно, правда, какой именно случай он имел в виду. Молодой актер, исполнявший роль матроса, был с золотыми часами на левой руке. Он видимо понятия не имел, что должен делать в таком случае «товаищ матгос» и неприязненно смотрел на Ильича. В конце короткой пьесы вождь мирового пролетариата резво вскарабкался на стул, изображавший броневик, и, узнаваемо вытянув руку по направлению к кинобудке, с пафосом прокричал:
- Уа, товаищи! Уа!
Его почему-то никто не поддержал, все встали, вяло захлопали и заторопились в столовую на ужин. После концерта артистов пригласили в кабинет замполита чтобы поужинать и пообщаться в неформальной обстановке. Доблестные Вооруженные Силы представляли замполит Степцов, далее начальник клуба - веселый старлей Шмыра и ещё пара менее выразительных офицеров, желавших поговорить о прекрасном с представителями городского бомонда. Накрыли стол, на который выставили рыбные консервы, вареную картошку, посыпанную укропом, маринованные грибы, соленые помидоры, болгарские консервированные голубцы и несколько бутылок водки «Столичная». На светском рауте присутствовал и старшина роты Мефодьев. Все военные были одеты в парадную форму с медалями и золотыми погонами, и потому сама атмосфера в тесном кабинете приобретала некую театральность и вычурность. Артисты даже не успели переодеться и снять грим. Потому, за столом вместе со всеми сидел и актёр, исполнявший роль Ленина. На нем была черная жилетка, надетая поверх белой рубашки. Он был потрясающе узнаваем и выжидающе посматривал на стол.
Слово взял Степцов. Он, немного волнуясь, поздравил всех собравшихся с наступающими ноябрьскими праздниками и торжественно заверил всех, что они – «военные люди», прочно стоят на рубежах защиты своей страны. Потом подумал и зачем-то добавил суровым голосом, пристально глядя на певицу, что есть такая профессия - защищать Родину. Выпили. Поговорили о жизни, погоде, происках мирового империализма в лице рок-музыки и порнографии. Последнюю тему попытался было развить невысокий, рыжий сталей со взвода связи. Однако не получил поддержки в лице алкогольно-настроенных масс. Все единодушно осудили действия американцев на Ближнем Востоке. Шмыра, почесав нос, смущенно предложил выпить еще по одной. Все деликатно согласились. После третьего тоста за дружбу, творческая встреча плавно переросла в непредсказуемое дружеское общение.
Вскоре выяснилось, что актера, исполнявшего роль революционного матроса зовут Ефим. У Ефима оказались очень нестандартные, как оказалось после четвертой рюмки, взгляды на социализм вообще и октябрьскую революцию в частности. Выяснилось, что Фиму это всё мало интересует. После пятой рюмки он даже громко и по слогам уточнил насколько мало. Певицу Эльзу Вячеславовну уточнение оскорбило, она гневно посмотрела на циника Фиму, сжала губы, демонстративно вышла из кабинета и больше не вернулась.
В дискуссию внезапно вступил заметно повеселевший Мефодьев, настойчиво пытавшийся выяснить, действительно ли цирковых клоунов не принимают в партию. Последний вопрос, надо заметить, артистам с тонкими ранимыми душами показался оскорбительным. Фима, презрительно сощурив глаза, мрачно посоветовал старшине уточнить это у клоунов, если те к ним когда-нибудь приедут.
- Я беспартийный, но я не клоун! Я – актер! – угрожающе-одухотворенно пояснил он.
События начинали стремительно и неудержимо развиваться по нарастающей. Вскоре выяснилось, что талантливого актера, перевоплотившегося в бессмертный образ Ленина, зовут Серега. По крайней мере, так он разрешил себя называть. Он расстегнул жилетку и принялся громко рассуждать о роли театра в жизни Вооруженных Сил. Вспомнил Вахтангова, почему-то Чапаева и какого-то неведомого костюмера Мишу из Новосибирска. При этом полностью и окончательно вернулся в образ вождя мирового пролетариата и, даже разговаривая, зачем-то начал узнаваемо грассировать.
- Товаищи военные! – кричал он и махал руками, - то, что я сейчас должен вам сказать, агхиважно! Пить водку и не петь усские наодные песни – это политически невегно!
- Заткнись, козёл! – мрачно парировал уже плохо соображающий, Шмыра. Он пытался ровно сидеть за столом, но постоянно сползал вниз. На секунду он засыпал, но вдруг резко вскидывал голову и, обращаясь к кому-то неведомому, грозно произносил:
- Ща я тебе всё объясню… ща…, - обещал он, но тут же ронял голову на грудь. Через полминуты устное и непреодолимое обещание всё объяснить повторялось снова.
- А вот если водка будет кьепостью 60 гхадусов, что будут деать большевики? А? – радостно-обеспокоено и интригующе спрашивал всех Серега, и тут же отвечал сам себе, категорично размахивая вилкой, - нет такой кьепости, товаищи, котоую не смогли бы взять большевики! Ха-ха-ха!
- Нет, ну, ты представляешь, - трагическим голосом, подперев рукой голову, рассказывал матросу Фиме, замполит Степцов, - памятник у нас летом упал… разбился, а внутри пустота… Пустота, понимаешь?!!
Когда темы для споров иссякли, "Владимир Ильич" взял гитару и, небрежно перебирая струны, запел про поручика Голицына и корнета Оболенского. Он, чуть не плача, требовал немедленно раздать патроны и как можно скорее наполнить бокалы. Чем вызвал яростное возмущение Степцова.
- Что за песни такие?! Белогвардеевщина какая-то! - возмутился он и резко встал из-за стола.
- А чо? Не нравится? – развязанно поинтересовался "Ильич".
- Да я, советский офицер!
Замполит схватил за грудки вождя мирового пролетариата и попытался повалить на пол. Но тот и так еле стоял на ногах. Их растащили, но "Ильич" рвался в бой и требовал разобраться с комиссаром. Затем начал орать всякую чушь и почему-то кричать на немецком языке:
- Хенде хох!
Непонятно, что он имел в виду, но на всякий случай его скрутили, связали шпагатом и перенесли в каптерку, где лежали старые матрацы. Там его, невнятно протестующего, и оставили, чтобы он пришел в себя. Через пять минут неугомонный служитель Мельпомены затих. Остальные продолжили празднование. Старшего лейтенанта Шмыру, почти неподвижного и безжизненного, дежурный по роте и еще трое солдат, на плащ-палатке, словно раненного в бою товарища, отнесли в клуб, где положили спать на кушетке в его же кабинете. Сразу стало тише. Степцов устало объяснял матросу Фиме, основы диалектического материализма и постоянно интересовался, читал ли Фима «Малую Землю».
Ефим мутным взглядом смотрел на замполита, а потом вдруг громко и отчетливо сказал:
- Пошёл ты! – медленно встал и, шатаясь, отправился спать. Степцов оторопело посмотрел на своего собеседника, потом на плакат, настойчиво призывающий вернуть долг Родине в виде военной службы, махнул рукой и устало сказал Людвигу:
- Это не дискуссия…
Мефодьев, держась за стенку, встал из-за стола, молча вышел из кабинета и, икая, медленно направился к выходу. Творческий вечер закончился…
Наутро в часть приехал начальник политотдела полка подполковник Ершов. Он собирался поздравить личный состав с наступающими праздниками. Первым делом он направился в казарму, где вчера в неформальной обстановке проходила встреча сторон. Войдя, услышал испуганный голос дневального: «Дежюрный по рота! На выхот!» На посту стоял кривоногий и заспанный рядовой Туренбеков. Он радостно и довольно улыбался. Подполковник, вежливо кивнул головой, молодцевато отдал честь и прошел дальше.
- А где все офицеры? – настороженно поинтересовался Ершов.
- В штабе, товарищ подполковник, - соврал дежурный по роте и поправил шапку.
- Да? – удивился офицер и пошел дальше по коридору.
Внезапно он услышал неясный шум, доносившийся из-за двери каптёрки.
- А там что такое? - удивленно спросил он.
- А… это… да так, ничего… - переведя дыхание, ответил сержант.
- Что значит ничего? Ну-ка, откройте!
Позвали каптерщика и открыли дверь в кладовку. То, что произошло в следующую минуту, удивило наверно, даже равнодушного ко всему Туренбекова. Андрюха увидел, как Ершов внимательно всматривается в нечто, лежащее на полу каптерки. Как затем глаза его принимают выражение глаз паломника, узревшего чудо. Подполковник раскрыл рот и зажмурил глаза. Затем, открыв их, испуганно посмотрел на Андрюху и с перекошенным от страха лицом спросил дрогнувшим голосом:
- Кто это?
- Это Ленин! – радостно сообщил, с любопытством выглядывающий из-за его плеча, Бахмарбаев, который вчера присутствовал на концерте.
- Какой Ленин? Вы что, рехнулись? – ошалело переспросил подполковник, - ну-ка, развяжите его немедленно!
Ильича подняли на ноги и развязали.
- Твари! – это первое, что произнес артист.
- Вы кто такой? – обалдело переспросил побледневший подполковник.
- Я - Ленин! – дохнув жутким перегаром произнес артист. Он выглядел помятым и каким-то зачуханным. Но, несмотря на это, прекрасно сохранил всеми узнаваемые хрестоматийные черты легендарной внешности. Затем "Ильич" настойчиво поинтересовался, где здесь туалет и быстро исчез в указанном направлении.
- Что тут у вас происходит? - оторопело произнес Ершов, - кто это такой? Где все офицеры?
В это время открылась дверь туалета и оттуда, охая и постанывая, вышел "Владимир Ильич". Он на ходу застегнул штаны, подозрительно посмотрел на подполковника и вдруг спросил:
- У вас, сигаретки не найдется?
Ершов схватился за сердце. Сигаретой "Ильича" с радостью угостил Борька Стеляев. "Владимир Ильич" тут же прикурил, с наслаждением затянулся и вежливо похлопал солдата по плечу:
- Молодец, солдат!
Затем, застегнув дрожащими пальцами измятую жилетку, пошатываясь, вышел из казармы.
Подполковнику, затравленно смотрящему на всё происходящее стало действительно плохо, ему принесли воды. Он выпил и ни слова не говоря, медленно вышел вслед за артистом. После обеда он уехал. Вслед за ним уехали и артисты. А через неделю из расположения части исчез капитан Степцов.
До Нового года веселая жизнь батальона замерла. По крайней мере, так казалось большинству солдат и офицеров. Дней за пять до праздника в расположение части приехали два сверхсрочника – музыканты полкового оркестра. Если быть точным – их привез на разваливающимся, тарахтящем автобусе начальник полковой гауптвахты, невысокий, толстый и кривоногий, похожий на цыгана, прапорщик - седой армянин Джеван Арзоян.
Автобус подъехал к КПП и резко, как в старом мультфильме, со скрипом, остановился, словно у него что-то сломалось внутри. Через какое-то время дверь его с таким же мультяшным скрипом раскрылась, и со ступеньки резво соскочил сам Арзоян. Своим видом он напоминал торговца фруктами, которых так много в любом российском городе. Арзоян лениво потянулся, сплюнул на снег, сверкнув передними золотыми зубами, сверкавшими, словно пиратские сокровища в сундуке и зычно крикнул внутрь машины:
- Виходы, пирыехали!
После короткого приглашения нехотя повернулся спиной к автобусу и, приоткрыв рот, стал с интересом смотреть на ворота КПП. Из автобуса медленно вышли два сверхсрочника. Вид у них был немного усталый и озабоченный. Звали ребят Артур и Эдик. Оба играли в полковом оркестре, но в батальон прибыли с упрощенной миссией - послужить здесь барабанщиками. Один на большом, другой - на малом барабане, помогая проводить занятия по строевой подготовке. Своих постоянных музыкантов в батальоне не было, поэтому порой сюда приезжали полковые. Это внезапное появление перед праздниками и почетное их сопровождение в лице начальника гауптвахты имело свое объяснение. Месяц назад музыканты продали свою парадную форму в местный драмтеатр. Куда были потрачены вырученные за казенное обмундирование деньги, догадаться было несложно. Ответ был написан на красных лицах музыкантов. Объясняя свой поступок, в кабинете заместителя командира полка, Артур, запинаясь, говорил:
- Виноват… попали в затруднительное финансовое положение…
Эдик же не испытывал душевных мук, а молча смотрел в пол и шмыгал носом.
К Арзояну подошел комбат, и они дружелюбно поздоровались. Бойцы батальона были нередкими гостями «губы». Арзояна и комбата связывали давние и теплые отношения. Воспитательная работа прапорщика зачастую была эффективной, и попадать к нему дважды желающих не было. Исключение составлял незабвенный Кулик.
Комбат подошел к прибывшим музыкантам и спросил:
- Как вас звать-то, орлы?
Худощавый и заторможенный маэстро четко и громко произнес:
- Я - Артур… играю на тромбоне, а его Эдик - он альт!
Арзоян обалдело посмотрел на Артура и как-то восторженно и удивленно произнес:
- Тарамбон! Гы-гы-гы! – засмеялся он.
Комбат хмыкнул и сказал:
- Имена у вас какие-то цирковые!
- Ага, цирковые… мы тебе столько фокусов покажем, не соскучишься, - мрачно ответил второй маэстро Эдик.
- Да, ладно, не пугай… - спокойно сказал офицер, - не на каторгу прибыли!
- Эй, слыщишь, Эдык! – Арзоян посчитал своим долгом предостеречь барабанщика от необдуманных поступков, - будэшь много говорить, я тыбе твой барабан на твою башку надэну! А тарамбон засуну тыбе в штаны!
Эдик настороженно и зло посмотрел на прапора и на всякий случай замолчал. Все знали, что Арзоян слов на ветер не бросал.
Спустя пару часов Арзоян уехал. Артура и Эдика поселили в маленькой комнатенке в клубе. А еще через три часа в этой комнатенке их застал комбат. Артур сгорбившись сидел на табуретке и, прикрыв опухшие глаза, тихонько напевал мелодию, похожую на марш «Прощание славянки». Посреди комнатенки на другой табуретке стояла наполовину пустая бутылка «Пшеничной». Еще три пустых бутылки валялись на полу. На стене висел плакат с изображением Аллы Пугачевой. Здесь же на табуретке стояли банки с малиновым вареньем, кабачковой икрой и лежало полбуханки белого хлеба. В комнате было страшно накурено. Окурки неровной горой лежали в грязном граненом стакане. Верный друг и боевой товарищ Эдик в сапогах и шинели, спал на краю кровати, которая стояла тут же у стены. Руки его были засунуты в карманы. Под ним лежали какие-то доски и газеты. Из-под головы спящего музыканта виднелась смятая подшивка старых журналов «Советское кино». Эдик что-то тихонько бормотал во сне и также тихо, но отчетливо матерился. Напротив Артура в синем тумане табачного дыма сидел Шмыра, одетый в меховую безрукавку поверх офицерской рубашки, и яростно жестикулируя перепачканным в варенье руками, простуженным голосом твердил:
- Я тебе, Артурчик, чё хошь сделаю… токо переводись к нам… у нас же барабанщика нету тут! Стукачей - полбатальона, а барабанщиков нету! – Шмыра обиженно поджал губы и показал руками, как стучат его сослуживцы из половины подразделения. Судя по амплитуде движений его конечностей, недостатка в информации у командования не было.
Артур перевел тусклый взор на плакат с Пугачевой и философски заметил:
- Чё у вас тут делать? Тут с ума сойдешь в лесу...
Неожиданно Шмыра замолчал, и оторопело раскрыл рот. В дверях он увидел комбата и растеряно попытался объяснить:
- Вот, командир, объясняю особенности службы… специфику так сказать, удаленного гарнизона и…
Комбат тяжело вздохнул и тихо сказал:
- Заткнись!
Затем, повернувшись, молча вышел. Эдик кашлянул, не вынимая рук из карманов шинели, повернулся на бок и с грохотом рухнул с кровати. Продавленные пружины матраца испуганно скрипнули и задрожали. Артур со Шмырой лениво посмотрели на товарища, который громко застонал, но при этом так и не проснулся…
Единственным человеком с кем Андрюха успел подружиться здесь, был сержант из второго взвода. Грузин Гиви Арчладзе. Они были ровесниками и, собираясь иногда по вечерам, говорили о жизни.
- Андро, - говрил он, - ты знаэшь какой у нас виноград?! Как солнце! Я плачу…
Однажды Гиви получил посылку из дома. Когда открывали посылочный ящик, при этом присутствовал дежуривший по батальону новый комбат – майор Савелов. Он приехал сюда недавно. Прежнего комбата перевели в другую часть. Майор деликатно заглянул внутрь посылки и спросил Гиви:
- А это что?
В россыпи изумительно пахнущих, ярко-желтых наливных яблок и красных твердых гранатов лежала зеленая бутылка, закупоренная самодельной пробкой.
- Что это, товарищ сержант, я вас спрашиваю?
Гиви улыбнулся, словно ребенок и застенчиво ответил:
- Навэрно вино…
- Что? Какое вино? – вытаращив глаза, спросил комбат.
Гиви бережно взял бутылку, открыл пробку. Понюхал, и блаженно закрыв глаза, тихо ответил:
- Дед прислал….
Майор одним движением выхватил бутылку и тут же опрокинул ее. Из горлышка, словно горный ручей, булькая, полилась рубиновая жидкость. Гиви перестал дышать.
- Я вам покажу, вино! – закричал комбат.
- Ты щито здэлал? – прошептал Гиви, - ты… щито здэлал? А? Ты, знаешь хто? Ты ищак!!!
- Что? – пролепетал майор, - что ты сказал?
- Нэт, ты нэ ищак… Даже ищак нэ здэлаэт так! Ты дурак!!! – взревел Гиви. Дальше Гиви говорил по-грузински, но и без перевода было понятно, что он думает о майоре Савелове и его родственниках. За собственное мнение, высказанное в столь резкой форме, Гиви получил пять суток ареста…
Вскоре после этого случая пришел долгожданный приказ о демобилизации Андрея. Но уже на следующий день он написал рапорт с просьбой восстановить его в родное училище, из которого год назад был отчислен. Просьба была удовлетворена.
Через два года, получив лейтенантские погоны, он попал в Ташкент, а оттуда, спустя несколько месяцев, в Афганистан. Ему нравилась служба и тягостные сумасшедшие дни в этой чужой стране. Всё это было мало похоже на ту армию, которую он видел в лесу.
Недели через три после того, как он приехал в Афган, они вместе с солдатами отправились в соседний кишлак, что бы помочь вытащить застрявший грузовик. Не доезжая нескольких метров до поворота, БТР, на котором ехал Андрей, на секунду остановился. Андрюха поправил каску, съехавшую ему глаза и хотел закурить. Он посмотрел на небо, достал измятую пачку сигарет и полез в карман за зажигалкой. Раздался выстрел, который никто не услышал из-за шума работающего двигателя. Андрюха дернулся, выронил неприкуренную сигарету, и без вскрика, неуклюже свалился с брони.
В военное училище через месяц прислали отзыв о выпускнике Марковском, в котором говорилось, что именно такие офицеры своими поступками и личным примером, приумножают доблесть и славу советских Вооруженных Сил и тем самым служат образцом для воспитания будущих защитников Родины. В коридоре учебного корпуса, где висели портреты выпускников училища в годы войны и ставших Героями Советского Союза, повесили и его портрет, с которого смотрел молодой лейтенант с ясными и честными глазами, искренне считавший, что его профессия самая интересная и важная на свете. Профессия служить Отчизне...
