Тамбовский молодёжный театр открыл юбилейный сезон гоголевской «Шинелью»

Юбилейный 15-й сезон Тамбовский молодёжный театр открыл спектаклем по гоголевской «Шинели» (16+). Впрочем, классический сюжет в интерпретации режиссёра Милены Нестеровой полон неожиданных поворотов и различных «вариаций» в образах героев.

Акакий Акакиевич Башмачкин предстаёт в исполнении Сергея Демидова, и в доли секунды первого его появления на сцене вместо него промелькнул… Гоголь: острый профиль, крылатка, причёска на низкий пробор. Да, игра света, угол зрения и стереотипные образы, но внезапной уместности стечения обстоятельств это не отменяет.

А потом появился и больше уж не исчезал другой, «слабое дитя, дрожащий мышонок с грязными руками» — крохотный слабый человечек, у которого, в отличие от Гоголя, не было таланта, кроме как к переписыванию бумаг. Он беден, немолод, тщедушен — он просто жалок, вызывает мимолётное презрение (где уж ему вызвать сильное чувство) и пронзительную душераздирающую жалость, как вызывает её мышонок с крохотными розовыми ручками. Эта жалость возникает с первым появлением Сергей Демидова в роли Башмачкина на сцене, и актёр удерживает пронзительную ноту на протяжении всего спектакля. Задача не из простых, потому что пронзительные ноты могут резать слух, но только если они однообразны.

В спектакле каждая сторона слабенького существа Акакия Акакиевича становится новой вариацией пронзительной темы. Вот он тщательно выписывает строки документа, тогда как другие чиновники строчат, как печатные машинки; вот обнаруживает себя не посередине строки, а уж посередине улицы; вот выписывает в воздухе обожаемые буквы, а вот укладывается спать, по-детски поджимая лапки, то есть ноги. В полном соответствии с сюжетом приходит в ужас от необходимости шить новую шинель, которая потом становится настоящим смыслом его жизни, а далее и волшебным предметом, изменяющим если не жизнь Башмачкина, то отношение к нему окружающих.

Обновлённый и осчастливленный шинелью Башмачкин — «вариация» трудная и полифоничная. Рискну сказать, что с шинелью здесь к нему приходит не только человеческое достоинство и немного счастья, но и доля безумия: в нормальном состоянии этот человечек не может вымыслить хлестаковские мечты, которыми вдруг начинает фонтанировать.

Безумие заразно — и портной Петрович подхватывает эту заразу, начиная верить в хлестаковский бред. В последующих сценах он появляется в преображённом виде, то есть, получается, ему удалось-таки «приподняться» благодаря заказу Башмачкиина, но выглядит это так, будто безумие, которым полон слепой взгляд Медного всадника, промелькнувшего на заднике-экране, засосало ещё парочку жертв.

Акакий Акакиевич в новой шинели перестаёт чихать, становится выше ростом и даже ненадолго «выходит в свет», только бал покидает, подобно Золушке, около полуночи. И как в сказке карета исчезает, превращаясь в тыкву, а кучер вновь становится крысою, так и шинель исчезает, а Акакий Акакиевич, на мгновение обретший новые черты, вновь обращается в мышонка, возвращая свой истинный облик. А со смертью к нему возвращается и его истинная сущность бесконечно одинокого человека: мимо Башмачкина, навсегда — уже с самого прихода в этот мир — отделённого от него тонким стеклом инаковости, проходят люди, к которым он хочет, но не может присоединиться.

Вот тут бы и закончить душераздирающую историю буллинга времён Николая I. Да, можно попробовать выжать из зрителя ещё пару слезинок и поставить точку после сцен оплакивания Акакия Акакиевича квартирной хозяйкой и появлением доброго юноши. Но действие длится, подчиняясь воле режиссёра.

Тут, выйдя из магнетического поля таланта Сергея Демидова, стоит подумать, какую, собственно, историю рассказывает режиссёр. Нет, конечно, не про «маленького человека» в духе Белинского, с социальным подтекстом, угнетателями и угнетёнными. Эта новая история ещё более прямолинейна, словно бы «Шинель» прочитали дети, для которых литература началась с Гарри Поттера, — и вынесли из неё единственное знакомое им: историю буллинга и шейминга, что-то вроде «Чучела» девятнадцатого века. Возможно, в этом нет ничего плохого, потому что «опция» жалости и сострадания нередко оказывается выключенной, и активация её — дело полезное и даже благородное.

Но такое решение нуждается если не в нагрузке дополнительными смыслами, то хотя бы в каких-то дополнительных оттенках, и поэтому появляются сцены, напоминающие вставные репризы. Каждая хороша сама по себе, но «что хотел сказать автор», непонятно. «Сшить» отдельные сцены удаётся благодаря таланту Сергея Демидова, а также фантазии художника Эдуарда Жолнина. Продуманное оформление сцены, лаконичное и содержательное, стилистика костюмов скрепляют ткань спектакля, а анимация, обозначающая место и время действия, несмотря на некоторую избыточность, ещё и придает действию динамику.