Воспоминание о войне

Я, Краснова Тамара Ивановна (в замужестве – Рузинова), родилась пятого ноября тысяча девятьсот двадцать третьего года накануне шестой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

Моя родина – село Сукмановка Жердевского района Тамбовской области, на границе с Воронежской областью. Семь-восемь километров от города Жердевки.

Когда появилось это село, кто был его первым жителем, откуда пришли люди – неизвестно. Население русское. Село было вольное, а все деревни в округе были крепостными и назывались по именам или прозвищам их владельцев. Эти деревни расположены за три-четыре километра к югу, небольшие, а на восток идет дорога, там селения редкие. Кругом – бескрайние просторы полей. Когда колосится и поспевает пшеница, ветер клонит колосья и идёт волна, как в море вода. У дорог васильки, ромашки, изредка повилика и подорожник.

Сукмановка! Родина моя! Родина милая! Нет у тебя дворцов, нет небоскрёбов, парков, садов, широких проспектов, невелики твои хатки, нешироки окна, раскинулась ты на пригорке в степи среди бездорожья со старым кладбищем, заросшим сиренью, где покоятся предки. Все они спят здесь, не хотят сказать, откуда и когда пришли сюда, но они были отважными, свободолюбивыми, трудолюбивыми. Сукмановка, ты лишилась своей красы, оазиса святыни, стала безликой.

Видела я в жизни города с высотными зданиями, видела дворцы, парки, сады, аллеи, храмы, но они не живут в моей душе. К ним не тянет вернуться, а к тебе, моя убогая Сукмановка, влечёт всегда, и ты ясно встаёшь в моей памяти. Ты уже не та. Раньше была густо застроена рядами низких хат с малыми окнами, редкими палисадниками, обширными огородами, с улицами, поросшими травой, телятами на привязи, лужами после дождя, грязью на проезжей и пешеходной тропинке. Ты постарела вместе со мной…

Уже шестьдесят два года (и ещё плюс 10! – В.К.) я не живу в Сукмановке, но всякий раз, когда имела отпуск, я ехала домой, за редким исключением…

…Война – это великое несчастье людям любой страны. Какое короткое слово – всего пять букв, но сколько оно вбирает в себя понятий и несёт людям горя, скорби, страдания, голода и холода, неимоверного труда, отчаяния, смерти, увечий…

День 22 июня 1941 года был на редкость ясен, безоблачен, тих. Природа была такой умиротворенной, все росло – удивительно. Урожай повсеместно был обильным.

Мне снилось новое платье простенькое, но свежее. В этот день мы, молодежь самого романтичного возраста – 17 лет, устраивали вечер танцев в клубе нашего колхоза «Красная Нива» (часть деревни Дмитриевки, административно относившейся к Воронежской области; впервые упоминается в документах 6-й ревизии 1811 г. и 7-й ревизии в марте 1816 г. как владение «вновь заведённого сельца Сукманского Дмитриевщина тож, капитана Сергея Иванова сына Дмитриева» – В.К.). На складчину по рублю нам надо было купить керосин в две лампы и уплатить гармонисту. Где-то часов в 12 дня прошел слух, что началась война. Радио нет, газеты приходят с опозданием. А в нашем тихом, спокойном месте как-то трудно было поверить, что война… Она от нас была более чем за две тысячи верст. Решили, что это сплетни. Вечер начался, мы танцевали уже часа три, не ведая, что война унесла не одну тысячу жизней. Наш вечер подходил к концу, вокруг клуба было много мужчин и женщин, они пришли посмотреть на танцующую молодежь, вспомнить свою молодость. Да и других развлечений не было. В 12 часов ночи из района приехал уполномоченный от райкома партии и райвоенкомата. Собрали и тех, кто был дома, и тут же, в клубе, был митинг. Объявили о начале и ходе войны, что по всей западной границе идут бои, наши части отходят, бомбили Киев.

Тут же вручили повестки мобилизованным мужчинам. Поднялся невообразимый женский плач и стенания.

Дали указание отправить табун лошадей – 30 штук. Всю конюшню: этих лошадей кормили и поили, холили для Красной Армии.

В четыре часа утра мобилизованные отбыли в райвоенкомат, жены и матери пошли их провожать, и в деревне наступила звенящая тишина…

…Мужчин осталось очень мало. Взялись за косу председатель колхоза, счетовод, завхоз, конюх. Дети тоже были. Женщины вязали снопы, двенадцати – тринадцатилетние подростки подносили, складывали в копны и тут же свозили на ток, укладывали в скирды. Меня поставили за бригадира, Марусю Кузнецову – в контору за счетовода. Она принимала телефонограммы из райцентра и давала сводки хода уборки урожая. Я составляла списки косцов, вязальщиц, копнителей, замеряла саженью длину и ширину убранного поля. К концу июля я уже стала входить в роль бригадира, хозяйки рабочей силы, расставлять людей. Все женщины и мужчины слушались. Брату Анатолию исполнилось только одиннадцать лет. Он возил воду на поле – телега с бочкой. Сам запрягал лошадь, наливал полную бочку колодезной воды, а сорок ведер воды достать из колодца и поднять на телегу, вылить в бочку – нелегко. Работали все. Отец (Иван Тимофеевич) был кладовщиком, принимал зерно, с учётом у него было благополучно.

В начале августа я заболела малярией. После первого приступа был перерыв два дня, после второго – перерыв один день. Три заражения, они наслоились одно на другое. Через неделю мама (Мария Антоновна) пришла на обед и нашла меня на полу в бреду. Я встала, чтобы попить воды, но вернуться в постель уже не могла, и меня мама отвезла в больницу в Русаново. Я лежала там две недели, делали уколы хинина, а акрихин принимала вовнутрь. При выписке за мной приехал отец. Его попросили по пути подвезти одного туберкулёзного больного до Окрей, он уже не мог даже сидеть, за ним пришла жена. Вот мы и поехали – трое сидят, один лежит. Въехали в Окры. Вдруг из одной хаты выбежала женщина, подбежала к телеге, схватила попутчицу за волосы и началась потасовка. Оказалось, что это первая жена нашего больного. Меня душил смех, который я всеми силами старалась сдержать. Ведь они сражаются за труп. Папа их разнял быстро. Подъехали к его дому, папа помог довести его до постели, и мы отправились домой в нашу Долгачёвку.

…Отца призвали в армию в последних числах августа. В доме было очень много дел. Пчёлы стояли на улице, отец не позаботился сделать омшаник. Мама, Анатолий и Таисия таскали хворост из краснотала, а дедушка Антон выкопал котлован рядом с хатой, вбил колья и сплёл круговой плетень, прямой плетень – на крышу; навалили соломы, сухой травы, потом земли. Омшаник стоял очень долго.

Все бросили школу, а мне не хотелось бросать её, в этом я видела свой шанс получить образование. И хотя я была старшая, часто сидела дома с младшей сестрой Тоней, она не признавала никого.

Ещё летом, после начала войны, организовали группы ополчения. Я тоже записалась. Из молодёжи организовали ночной патруль по деревне. Мы собирались группой – мальчишки и девчонки по одиннадцать - двенадцать человек и часов до двух-трёх ночи патрулировали. Задержали, точно не помню, двух или трёх, отвели их в правление колхоза, а потом их конвоировали в сельский совет. Задерживали людей в поле, где нет проезжих дорог.

В ноябре стало холодно, бродить было скучно, и мы устроили хохму. Рядом с Шурой Еньковой жили две старые девы по тридцать два - тридцать пять, а может, и все сорок лет. С матерью, которая постоянно лежала на печке, ничего не делала, трудно сказать, что это было – старческая немощь или болезнь. Девчата решили сделать розыгрыш. Оделись старухами, загримировались, меня одели стариком; чтобы скрыть грудь я надела старый тулуп. Ведущей была Шура Шаталова, у неё были хорошие артистические способности. Пять человек пошли сватать за одного мужчину из Беклемищевой деревни, у которого умерла жена, и он остался один с четырьмя детьми. Пошли часов в восемь вечера, когда стало темно; ламп не зажигали, берегли керосин и обходились коптилками. Мы постучали, нам открыли, пригласили в хату. Было темно, коптилка давала очень мало света. Зашли, покрестились на образа, нам предложили сесть. Расселись вокруг стола на лавках, Шура начала сватовство: « У нас купец, у вас товар…»

Всех разговоров не помню, в тулупе было жарко. Но самое главное – нас приняли так, как мы хотели, нам поверили. Когда нам сказали, что им надо подумать, мы пообещали прийти ещё раз. Распрощались, поклонились на образа и ушли. Остальная группа ждала нас на улице и осторожно подсматривала в окна. Смеху было!

…Положение на фронтах было тяжёлое, на нашем направлении фронт подошёл до Ельца, до нас оставалось примерно сто пятьдесят или чуть больше километров. Канонада была слышна и днём и ночью. Дым пожарищ дошёл до нас, и была довольно густая мгла. Школу готовили к эвакуации, я собиралась вместе со всеми, это было в октябре. Через нашу деревню отходили войска кавалерии. Лошади были вконец измотаны, но люди держались. У нас тоже жил один кавалерист. В деревне оставили несколько лошадей, чтобы дать им отдых. Взяли в колхозе ещё трудоспособных лошадей, а этих, загнанных, за месяц они не восстановили своих сил, оставили в колхозе. Так как был израсходован весь фураж, остались только мякина и солома, то делали резку, запаривали солому. Лошади голодали, тощали, несколько голов пали.

В школе в нашем классе (десятом) от сорока осталось девять человек. Но когда пошла мобилизация на трудовой фронт, рытьё окопов, то, чтобы туда не попасть, девочки вернулись в школу. Мальчиков некоторых призвали в армию. Но наш фронт устоял, потом немцев отбросили. Дым исчез, звуков боя не было слышно.

В июле к нам в колхоз направили беженцев. Их было несколько семей – старики, женщины и дети. Дети были разного возраста, от семи до тринадцати лет. Дети красивые, но старики седые, очень настороженные, в глазах – страх и паника. Производили неприятное впечатление. От услуг колхозников, которые звали их в свои хаты, они отказались. Их поселили в клубе, выдали питание: хлеб, молоко, мясо, крупы. Мяса мы сами давно не пробовали, хлеб выдавали как общественное питание по килограмму. Мать и отец приносили домой, им кормили нас, и это было в то время, когда была страда. Работать беженцы не могли, ни косить, ни вязать снопы, даже подносить их к копнам и то отказались. С приближением фронта они уехали дальше на восток. Они у нас прожили больше месяца, а после них убирали клуб, как стойло коров, трое мужчин два дня.

Они (беженцы) не ходили в поле или на улицу в туалет, а оправлялись в углу сеней клуба, солому не меняли, а наслаивали новую на старую. Их за это, конечно, костерили матом. Женщины мыли полы после них и плевались: вонь, как из нужника.

…Пятое апреля, тысяча девятьсот сорок второй год. Было воскресенье, первый день Пасхи. Я качала Тоню, мама топила печь, готовила нехитрый завтрак. К этому времени отца из армии отпустили на лечение. Он немного поправился, убирал скотину, дома маме было с ним легче. Открывается дверь, входит Володя Чевтаев, мальчик из Шарово-Ленской деревни (мы учились в Жан-Уваровской школе, я в десятом, он в восьмом классе) и говорит: «Ты дома?». «А где ж мне быть?». «Не была, так будешь», – и даёт мне повестку: «Явиться в райвоенкомат пятого апреля сорок второго года к девяти часам утра». А время уже девять. Я стала собираться. Мама говорит и плачет: «Подожди, позавтракай, потом пойдёшь». Я выпила кружку молока, съела кусок хлеба и ушла. Идти в Терновку было очень тяжело, наступаешь на снег, и хоп – по колено в воде, где нет снега, там грязь. Сначала я шла полем, потом перебралась на линию железной дороги. Наконец путь пройден, нашла и военкомат. Там встретили члены райкома комсомола, спросили, желаю ли я идти в армию. Я дала согласие, тогда меня направили в соседнюю комнату, где я прошла медкомиссию – здорова. И сказали, что могу идти домой до особого распоряжения. К вечеру я была дома с промокшими ногами. Мама стала укорять, зачем я вступила в комсомол, а папа возмущался тем, что я учусь. Вон, Верка Пронина, Манька Пузырёва сидят дома, не учатся. Как же, я перешла в десятый, а они остались в пятом классе на второй год, а начинали вместе.

На второй день за мной зашли Лиза и Валя Труновы. Фамилия одинаковая, но они совершенно разные, они не были родственницами, просто однофамильцы. Валя высокая, худенькая брюнетка, а Лиза полная, русая, на полголовы ниже Вали. Они тоже служили в армии, но их уже призвали в июле сорок второго по мобилизации, а не добровольно. Отец был дома и в школу меня не пустил, как будто это могло что-то изменить.

Седьмого апреля отец ушёл в Есипово послушать по радио последние известия. Девчата зашли за мной, и я ушла в школу. На третьем уроке мне вручили повестку: «Восьмого апреля явиться в райвоенкомат для отправки в часть». Я пришла домой часов в шесть вечера, объявила, что завтра отправляют. Отец взял большой нож, надел шапку, выругался матом, хлопнул дверью так, что вся изба задрожала. Пошёл во двор, зарезал барана.

Идти в армию мне было не в чем. Пальто было распорото, чтобы его перешить по мне; оно было велико, и я в нём ходила уже третий год, а мама думала, что я ещё подрасту. Я побежала к тёте Марусе Полуниной, она обшивала всю деревню, день и ночь сидела за машинкой. Я просила сшить, то есть по старым швам сострочить пальто. За ночь мать испекла хлеба, изрезала, на горячий под высыпала, и к утру получились сухари. Ботинки у меня были. В марте пошли эшелоны с эвакуированными из Ленинграда. Люди с продуктами - вареной картошкой в мундире, молоком, хлебом ходили к поезду (на станцию Есипово) и меняли на барахло: обувать и одевать было нечего, купить негде. Пошла и мама: налила четверть молока, сварила ведро картошки и взяла хлеба. Когда увидела измождённых людей, заплакала и стала раздавать по три-четыре картошки, кому кружку молока, кому хлеба. Её обступили, она ничего ни с кого не спрашивала, и ей положили ботинки и белую шёлковую кофту. Она была коротенькой, её можно было носить под сарафан, но его не было. Ещё у меня было два ситцевых платья; одно красными ветками, второе голубыми букетиками. Вот и всё снаряжение, на голову – пуховый платок.

Отец разрубил тушку барана пополам по позвоночнику. И эту половину сварили, насыпали пшена и положили сухари, получился полный мешок. Я говорю, что такое количество мяса я не смогу съесть, оно испортится, но отец сказал: «Ты там будешь не одна, поделишься». Ночь мы не спали, сидели на полу втроём: папа, мама и я. Мама плакала, заплакал и отец. Для меня это было удивительно, я никогда не видела его плачущим, и говорю: «Папа, что мама плачет, это само собой разумеется (я думала, что она плачет потому, что ей некому будет помогать), а ты что плачешь?». Он ответил: «Ты знаешь, куда идёшь?. Ведь там убивают, да хорошо ещё если сразу, а то оторвёт руку или ногу и будешь калека. А ты девочка, тебе нужно будет выходить замуж». «Ну и что, что убивают. Сколько тысяч уже погибло, а я чем лучше? Да и не волнуйся, меня не убьют, только если ранят, и то легко».

Они меня благословили на жизнь. И пока отец сходил за лошадью, было уже половина девятого утра, я уже опоздала на тридцать минут, а всё ещё была дома. Наконец поехали. Проехали мимо школы, мне её стало жаль.

За время войны райвоенкомат перебрался в Терновский лесхоз. Начались часы ожидания. Из нашего класса были девочки: Шура Насонова, Тамара Сорокина, Зина Колоскова, Маруся Логинова, Шура (фамилию забыла), я, двое девчат из девятого класса – Клава Богачёва, вторую не помню. В военкомат прибыли все, кроме Зины Колосковой. Начались всякие разговоры: отец на станции Есипово, блат, оставили дома и всё такое подобное.

Ждали отправки целый день, благо день был тёплый, на улице было очень приятно. В двенадцать часов ночи дали команду ехать на вокзал. Там ещё пришлось ждать поезда, около часа ночи подошёл эшелон, все двери закрыты, ступенек нет. В одном вагоне отец отодвинул дверь, оттуда стали кричать, что тут военные. Отец взял меня, поднял и в вагон почти кинул со словами: «Вот вам пополнение. Не можете справиться сами, получайте подмогу!». За мной посадил Марусю Логинову, Шуру Насонову. Остальные были посажены в другие вагоны. С Терновского района тридцать человек. Зина Колоскова села в этот эшелон в Есипово. В вагоне было сумрачно, под крышей горел фонарь, который тускло освещал пространство. Нары были в один ярус. Мужчины потеснились, дали нам место. Поезд тронулся. Мы достали свои мешки, развязали и начали угощать друг друга, и хлопцев тоже. Поели и легли спать. Утром были в Грязях.

По эшелону раздалась команда. Нам приказано собраться на платформе у вокзала, собирались все быстро. Ввели в зал, разместились на полу, все скамейки были заняты, ждали часа два. Затем вывели на платформу, построили и повели на вокзал Грязи воронежские. Снова ожидание. Затем снова эшелон до Воронежа. В Воронеже были где-то в час дня. Собрались у вокзала, построились в колонну по четыре человека. Рост мой невелик, я была в хвосте. Дали команду: «Вперед, шагом - марш!». Вся колонна наклонилась вправо, взметнулись на плечах мешки, и они заколыхались в движении вперед. Привели нас во дворец пионеров. Вот первый дворец, который я видела в жизни. Двухэтажный, красивый, но больше запомнился холл, других помещений я просто не видела. Он весь был забит до отказа людьми. Женщины и девушки со всей Воронежской области. Места в холле не было. Мы, – я и Маруся Логинова – устроились на лестничной площадке между этажами. Перила чугунные, литые, с красивым узором и полированным верхом. Там мы сидели, лежали и спали двое суток. На третий день все выстроились перед дворцом. Объявили: «Все остаются только добровольно. Если кто по каким-либо причинам не может, боится, или не позволяют домашние обстоятельства, могут вернуться домой. Никто не будет осужден, не будет никакого преследования». Из трёхсот шестидесяти человек уехала домой одна учительница, по причине, что у неё лежала парализованная мать, и больше не было никого. Они жили вдвоём, она очень плакала. Потом стали подходить грузовые машины с брезентовым верхом, и нас начали порайонно отправлять. Дошла очередь и до Терновского района. В такой машине нас довезли до учебного дивизиона, который располагался в десятой средней школе. Здание одноэтажное, буквой «П», классы большие, нары двухэтажные, свежая солома на них. Мы с Марусей Логиновой забрались на второй ярус, развязали мешки, поели, поспали, поговорили. Настроение было бодрым, никто не плакал.

Утром объявили подъём, а мы уже давно проснулись, поели, так как за ночь проголодались. Вторая команда – на физзарядку. Вышли, побегали, помахали ручками, потом ножками – нормально. Третья команда – приступить к туалету, сказали, где. Вода в кране ледяная, ополоснули лицо – и ладно. Четвёртая – на завтрак. Столовая небольшая, сколочены доски и скамьи в два ряда. Один ряд длинный, второй короче, за ним уже сидели мужчины, заняли и мы места. У каждого своя ложка, поел – и в карман. Девушки разговаривают: много впечатлений. Старшина стоит и наблюдает: едят плохо, все уже сыты, хлеб из хлебниц передают на второй ряд мужчинам. Шум – сплошной гул, не разобрать слов. Старшина командует: «Встать!». Хором – стук. Все встали – тишина. Пауза. «Сесть, продолжать завтрак!». Сели, минута тишины и снова гул. Снова команда «встать». И так – несколько раз. На обед с собой захватили куски мяса, ветчины. Всё идёт на второй стол. Так продолжалось три дня. Мой мешок полон, сухари все целы, пшено тем более, а шестнадцать килограмм отварного мяса, разве я могла съесть за такой короткий срок? И раздать толком не успела. Объявили, чтобы сдали продукты старшине. Я немного оставила мяса, остальное сдала. На следующий день в столовой было уже тише, стали есть то, что поставлено на стол. Навели порядок.

Нас разбили на отделения, взводы, одни разведчики, другие связисты, третьи – прибористы. Начались занятия, строевая подготовка. Матчасть, винтовка и её устройство, технические данные. Всем следовало изучить силуэты самолётов. День загружен. Устав, наставления. Учились хорошо. Я попала вначале в разведку.