В Мичуринске есть драмтеатр. Увидели мы афишу: идет завтра спектакль А.Н. Островского «Без вины виноватые». Мы решили пойти посмотреть. Но одеты мы, как больные: нижнее белье, кальсоны мужские и рубашка, халат громадный и рваные тапки. Попросили медсестер - вольнонаемных что-нибудь нам принести из одежды. Вот нам и принесли платье с коротким рукавом, блузку – тоже с коротким рукавом, юбку и туфли старенькие. Мы были не такими, как современная молодежь. На голое тело все это было надеть нельзя. Подкатали рукава рубашек, завернули штанины кальсон, укрепили бинтами – и в театр, думая, что мы в бальных платьях. Ничего, сошло. Спектакль хороший, играли неплохо. Так мы обе впервые посетили театр.
Ходили за реку на луг на прогулку мимо сада Ивана Мичурина. Я выбрала в библиотеке книгу Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Взяла её с собой на прогулку. Подошел к нам мужчина, тоже раненый, на прогулке, спрашивает: «Что вы читаете?» Я назвала. Он говорит: «Я этот роман знаю наизусть». Мы были поражены. Он говорит: «Проверьте, только скажите мне год издания, номер главы и страницы». Я назвала год издания, открыла наугад, назвала главу и страницу. Он стал читать, как будто по книге, прочитал три страницы. Потом в другом месте, в третьем. Я спрашиваю, как это он усвоил. Он ответил: «Я писатель». Я попросила назвать себя, он этого не сделал. Вот такая была встреча с уникальным человеком.
10-го июня 1943 года нас выписали в свою часть. Последний раз сходили к лейтенанту, отнесли, как обычно, пирожок и молоко, оставили ему денег сто рублей. Это на пять дней и – до свидания. Пришли на вокзал, шинели в скатках, ничего не видно, а гимнастерки и юбки в засохшейся крови. По положению нам должны были дать все новое, но его не было, нам отдали все рваное и грязное. Доехав до Грязей, Шура вышла. Она жила в селе Архангельское, а я поехала мимо батареи домой. От Грязей до Есипово 130-140 км, а поезд шёл всю ночь, и всю ночь я просидела у окна. Ночь была лунная, такая ясная-ясная и – тишина. В пять часов утра была в Есипово.
Поклажа у меня невелика: скатка шинели через плечо, вещмешок за спиной с бельишком и подушечка. При бомбежке Грязей загорались дома. Старшина со своим хозвзводом ходили тушить пожары, вот из одного горящего домика и принесли верблюжье одеяло и перину огромную. И все это отдали комбату Метрику. Мы из неё поделали себе «думочки» (подушки), а она оставалась еще очень большой. В ней было 2 пуда – 32 кг. Вот – моя, да ещё меня, раненую, положили на кровать комбата. Его «думочка» тоже перешла ко мне, но всё это очень лёгкое. В тихое, тёплое, ясное утро в шесть часов я была уже дома. Подхожу к хате, а мама штукатурит хату. Руки по локоть в глине, я к ней: «Мама!». Она глянула на меня, и не верит своим глазам: «Тамара», – и пошла мыть руки, а я вроде обиделась.
Потом дошло: обними она меня, и я вся была бы в глине. На другой день мы пошли в сахзавод: я, мама и тетя Саня – к тете Марфе. Не успели мы далеко отойти, как нас окружили женщины и стали рассказывать, что вот только что здесь были беженцы на двух подводах. Одна из них не то цыганка или молдаванка – гадает, всем сказала всю правду. Мама тревожилась за мою судьбу, хотела знать наперёд, что будет. И мы пошли домой догонять беженцев, т.к. они поехали в нашу сторону. Они остановились у опушки леса за нашей деревней. Взяла мама молоко, хлеб, деньги и мы пошли.
Женщина средних лет, брюнетка, симпатичная, но в чертах её лица не было характерных особенностей. Она дала мне кругленькое зеркальце и велела над ним про себя подумать своё имя. А мне сделать было это трудно, как-то всегда у меня не получается. Первое было, невольно, Татьяна. Потом я стала ворочать своим языком, чтобы сказать Тамара, отдала ей зеркало. Она говорит: «Татьяна?». «Нет».
Она дала зеркало маме – Татьяна. Тёте Сане – Татьяна. Снова мне, попросила, чтобы я повторила своё имя несколько раз. Я это сделала, акцентируя упор на «эр». Она спросила: «В твоём имени есть буква «эр»?». Я ответила утвердительно. «Тамара?». «Да!». «Ты живешь не под своим именем и не под своим счастьем». Короче, она сказала мне, что всё, к чему я стремлюсь, – достигну. Будет очень страшно, но больше удара мне не будет. Мне предстоит дорога, чтобы я не спешила и не боялась, будет так хорошо, что я буду удивлена. В этой дороге мне грозит опасность, но все обойдётся.
Мой дядя, брат матери Василий, погиб под большим городом. У него четверо детей, но о последнем он не знает. Не ждите.
Дядя по линии матери, но не кровный, жив. От него было одно письмо в дороге. Больше писем не будет, но он вернётся цел и невредим в тот же год, как кончится война. У него пятеро детей, о младшем не знает.
У тебя был друг, потом посмотрела ещё раз в карты и сказала: «Нет. Командир. Он нерусский, но его все любили. Он погиб, но его и на том свете потревожили». Будет мне благородный король, но я отдам его другой своими руками. После дороги буду болеть, но не сильно, или находиться среди раненых – не долго. Будет один ребенок – сын, большой человек, т.е. хороший. Будет мне грозить смертельная опасность, но я помогу себе сама. Будет ещё очень плохо, тяжело, но я переживу. Будет много-много воды, и в моей семье будет гроб. Будет повышение в чинах. Здоровье будет неважное, но жить буду долго. Проживу жизнь не очень плохо и не очень хорошо. Короче, всё сбылось. Но это – потом…
Мама пошла на речку, чтобы постирать мою шинель, гимнастерку, юбку. Шинель вся в крови, свернутая она не высохла, кровавые пятна были влажными. От локтя до кисти кровавый рукав, как разрезан. Осколок – пластинка 2 см – длина, 0,5 см – ширина, 0,2 см – толщина застрял под кожей, на бугорке кисти. Я его легко вынула сама. По обеим полам на разрезе выбиты дыры 15 см – длины и 4 см – ширины. Плечо справа – две дыры, а на спине – посечены верхние нити, не все осколки впились в тело, а то бы из меня получилось решето. На мое счастье, одна из бомб не взорвалась, она была на 500 кг, от меня ничего бы не осталось. Значит, у нее не было взрывателя. И в Германии потихоньку вредили (фашистам) и помогали нам.
Мать и отец были в ужасе. Им хотелось вернуть меня домой. Но как? Они придумали, чтобы я забеременела, и меня демобилизуют, что они и моего ребенка вырастят и запишут на себя. Все обдумали, теперь стояла задача все это внушить мне. Сами вначале на эту тему они говорить со мной не решались, подослали тетю Саню: «Тамарочка, вот мать и отец говорят, чтобы ты ушла из армии. Другие-то приезжают». Я ответила, что это абсолютно исключается. Я буду служить честно. И портить свою жизнь не хочу и не буду. Тогда они повели атаку втроем, окружили меня и давай доказывать. Я с ними была беспощадна. Я им сказала: «От нашей семьи я одна защищаю Родину. В других семьях по 2-3-4 человека. А у Филиппа Ивановича он сам и ещё пять человек. А вы хотите загребать жар чужими руками? Растите своих детей! Когда придет время, я рожу себе ребенка и растить его буду сама. А чтобы вы успокоились и не надоедали мне подобными разговорами, я завтра уеду!». Мать сказала: «Неужели ты, такая девка, что никто на тебя не позавидует?» Я сказала, что не знаю, у нас любовь запрещена. Уж любитесь вы сами.
Моя угроза уехать охладила их пыл. Стали уговаривать пожить дома ещё хотя бы 3-4 дня. Я отказалась и стала собираться в дорогу. Я уже пробыла дома четыре дня, завтра пятый. Стала мыть голову: взяла корыто, в него поместила таз. Моя самая маленькая сестра Тоня подросла, ей уже было 2 года 10 месяцев. Она стояла передо мной и вдруг говорит: «Вот она какая, Тамара наша!» Она меня забыла, а теперь знакомилась вновь.
На второй день пошли в Есипово, провожать пошли папа и мама, а Тоня плачет и не отпускает меня. Я взяла её с собой. Идти за нами, понятно, она не могла, слишком еще мала; я взяла ее на руки. Вышли на бугор за деревню. Я устала её нести, отец заметил это, взял её у меня, посадил на плечи и пошли дальше. Пассажирского поезда я и не ждала. Идут товарняки, какой остановится, тот и мой. День ясный, солнечный, тепло, привольно, ждать пришлось недолго. Я села на крылечко одного вагона, посидеть негде, но стоять удобно. Тоня плакала, папа буквально оторвал её от меня.
В Жердевке тоже была остановка. Ко мне на это крылечко – это проходной тамбур, в конце вагона дверей нет, но напоминает крыльцо, села молодая женщина. Поезд тронулся, стал набирать скорость, и я услышала какие-то сдавленные звуки. Поглядела направо, вижу – пожилой мужчина, сухонький, седой, висит на одной руке, держась за поручень, другую тянет вперед, но ухватиться не может, его относит назад. Я нагнулась через бортик, стала ловить его руку, мне пришлось высунуться до пояса, обе руки у меня за бортом. Ухватиться не за что я не могу, высунулась до паха. Я поймала его руку, но у меня нет опоры, я его не могу подтянуть, а он начал меня стаскивать. Я стала звать женщину, чтобы она меня подтянула за ноги, но она не сразу услышала и поняла, но все же успела. Она стала тянуть меня за ноги, а я человека за руку, другой рукой он держался. Вот так вдвоем мы его вытащили, очень испугались, не скоро пришли в себя. Нас с ним раздавили бы колеса. Вот так сбылось первое предсказание.
Прибыла я прямо на ДКП – дивизионный командный пункт. Старший политрук Чёрный спросил меня: «Дома была?». Ответила: «Да!». «Сколько дней?». «Пять». «Почему так мало? Ты же знаешь, что отсюда не отпустим».
А я ожидала разноса. Прибыла и Шура. Оказывается, наш дивизион из 254 ЗАП (а) передали в 317 ЗАП, а мы выписаны из госпиталя в свою часть. Но мы рядовые, и нас можно было оставить.
Комиссар сказал мне, что послали в полк представление на награждение медалью «За боевые заслуги». Но, очевидно, документы ушли в 254 ЗАП, а меня там не оказалось. Так этот посыл оказался пустым. Нас с Шурой поместили в карантин на три недели. Этот карантин был заброшенной хатой метров за 500 от ДКП, там этих хат было пять или шесть. В одной из них была односпальная железная кровать со старым матрацем. Получали пищу на ДКП. Заняться было нечем: ни книг, ни рукоделия.
Налеты были ежедневные, по тревоге мы уходили в окопчик недалеко от хаты. В какой-то день, часов в девять или десять, был налет, я не хотела идти в окоп, но Шура настояла: «Пойдем!». И мы пошли. Дали отбой, бой закончился, мы пошли в наш домик. Во дворе упала бомба, большая воронка, а под нашей кроватью под подоконником пробило стену. Огромная дыра, и прямо под нашу кровать. Мы пошли на ДКП и сказали: «Мы здесь больше не будем. Разрешите идти на батарею?». Нам разрешили, мы вернулись в свое отделение. Так мы вернулись в строй.
Через неделю я заболела, снова малярия, пила акрихин. Приступы были не долго, я оставалась работоспособной, на пост меня не будили.
В последних числах июня или первых июля мы переехали в Отрожки. Ехали своим ходом. Орудийщики на пушках, а мы на приборе, разведка, связь, дальномерщики – на машине. Ехали долго, трактора не имеют большой скорости, а мы передвигались колонной. Дорога грунтовая, выбоин и колдобин тьма. Хорошо еще, что скорость невелика. Прибыли на место. Площадь работ громадная, зыбучий песок. Стали копать окопы, землянки. Выкинешь лопату песка, а ямка уже засыпалась. Лопат на всех не хватало.
Таня Капустина девушка крупная, сильная и очень трудолюбивая. Военную службу переносила очень тяжело. Она говорила: «Лучше бы мне дали семь человек детей вместо этой службы». Она всегда стирала подворотнички, манжеты, гимнастерки комбату и командиру взвода. И на этих работах не хотела отдыхать. Я начну копать, возьму у кого-нибудь лопату (а у неё девчата тоже отбирали), так она постоит немного, подойдет ко мне и отберет. Все же мы батарею оборудовали. Столярные, вернее плотницкие работы, делал комбат. Старший лейтенант Стариков, когда наша землянка была готова, сказал: «Я вам помогал, теперь будете мне помогать копать землянку». Мы, конечно, согласились.
Ночью мне приснился сон. Мы всем отделением копаем комбату землянку, котлован уже глубокий и очень широкий. Подходит к нам мужчина среднего роста, худощавый, одет во все черное. Лица не видно, спрашивает: «Девочки, что вы делаете?». «Землянку комбату роем». «Напрасный труд. Вы её доделать не успеете. У вашего старшины и материала на неё нет. А через три дня вы уедете». И пропал.
Я утром рассказала сон, девчата подняли меня на смех. Вот начиталась. Я знала жизнь из книг, а они были такие практичные, сразу догадаются, правильно или нет. Их это не заботило, и считали себя всегда правыми, не все конечно, а наши старики. Ну что там сон, чтобы нам верить. Мы копали эту землянку два дня, котлован огромный, но ни столбов, ни досок нет. На третий день в четыре часа дня комбата вызвали на ДКП. Вернулся он очень быстро и, не доходя батареи, скомандовал: «Тревога!». Мы заняли все свои места, и он скомандовал: «Отбой, поход!».
Мы быстро собрались, через полчаса были уже в пути. Воронеж был уже освобожден, там бои шли целый год. Но реку Воронеж он (немец) не форсировал. Ехали всю ночь, на дневное время в рощице был привал. В ночь снова в путь. Линия фронта близко, редкая перестрелка, но от нас в стороне. Приказано рыть окопы для орудий и приборов, к 4:00 быть готовыми. Нужной глубины мы выкопать не успели. Начальство дало все указания, мы – исполнители.
4 июля в 2 часа 20 минут одновременно выстрелили тысячи орудий; кроме полевых ещё и зенитные. Каждой батарее – свои координаты. Самолеты бомбили, в воздухе не поймешь, где свои, где чужие. Потом мы вели заградогонь: два орудия – по наземным целям, ещё два орудия - по воздушным. Били 4 часа, стволы пушек были красные. В 8:00 вперед пошли танки, за ними пехота. Бой продолжался, не затихая.
Вечером нам дали «отбой-поход». Ехали всю ночь, спали сидя. Где остановились, неизвестно, вокруг голое поле, кое-где полосы кустарника. Оказалось, это Касторное – ни единого домика или сарайчика – голые рельсы, узловая станция, питающая фронт. От этой станции мы окопались на расстояние около километра, закрыв пушки маскировочными сетями, но привели в порядок хозяйство полностью не сразу – сказалась усталость. Бодрствовали только часовые, остальные спали, было некогда поесть, старшина раздавал сухари. Но на нашей батарее потерь не было.
6 ноября 1943 года освободили Киев. В ночь мы погрузились в эшелон и двинулись на запад. Значит, нас в районе Кастороной, был не один дивизион, а сколько – не знаю.
8 ноября мы выгрузились на станции Дарница. Ещё дымились пожары, на земле кровь свежая. Все постройки и дома разбиты. Хотелось пить. Нашли кусок проволоки, зацепили за котелок и в люк водопровода; проволокой зацепили и подтянули …кишечник. Плакали над руинами. Вокруг Дарницы столетний сосновый бор, пошли смотреть. Набрели на свежее кладбище, могилы одна к одной на расстоянии 40-50 сантиметров. Ряды длинные, и в каждом 20-30-40 человек. Фанерные досточки вместо памятников и крестов с Ф.И.О, годом рождения, адресом. Оплакали, поклонились, помолились. А вот где ночевали, как, ничего не помню, ели ли чего-нибудь, тоже не помню.
На второй день мы дождались своей очереди на переправе. Сидели все на своих местах, я имею в виду огневой взвод, по понтонному мосту ехали тихо-тихо. Колеса погружались в воду. Эта переправа выходила с южной стороны Киево-Печёрской лавры, а командный пункт полка – на её территории. Главная церковь лавры была взорвана немцами.
Дислокацию нашей батарее дали на ипподроме, на высоте холма. Высокий обрывистый берег Днепра. Очень широкий обзор реки и заречья. Пошел мелкий дождь, беспрестанный ветер. Мы долбили грунт ломом. Откалывались крупинки, и так на глубину 60-70 сантиметров. Глина утрамбованная. Все промокли до нитки. Руки замерзали, на ладонях волдыри. Я и Таня Капустина пошли по окрестностям найти где-нибудь и что-нибудь, чтобы можно сделать печку - буржуйку, растопить и погреть руки. Костер горит плохо, заливает дождь.
Зашли на территорию монастыря Киево-Печерской лавры. Он был хорошей крепостью. Земляной вал очень высокий, склоны крутые, ворота высотой около 2,5-3 метров, широкие – две машины грузовые пройдут рядом или навстречу друг другу. Две створки около 3-х метров ширины каждая, кованые, тяжелые. Они были распахнуты, но держались на петлях. Вдоль вала, с внутренней стороны, шли низкие постройки, маленькие комнаты. У каждой свой выход на улицу, окна смотрели на стену земляного вала, с этой стороны почти отвесного. В них не было ни рам, ни дверей, ни полов, одна осыпавшаяся штукатурка. Мы хотели пересечь площадь, а она была метров 250-300 в ширину, но только отошли от стены, были обстреляны. Выстрелов не слышно, а пули жвыкают у ног, и не видно дымков выстрела. Мы отошли под прикрытие стен. Вторая попытка закончилась так же. Все же мы продолжили поиски и нашли старую железную печку. Принесли, растопили и отогрели руки.
Нашли библиотеку: газеты, журналы и политическая литература валялась на полу, хороших книг не было. Набрали газет и журналов, ими и топили. Нужен был стройматериал. Мы пришли в двухэтажный домик, это было детское учреждение без дверей и окон. Его сторожил пожилой мужчина. Мы стали выламывать пол – хорошие доски для землянки. Он стал ругаться: «Немцы жгли и ломали, а свои тоже». Я ответила: «Вы видите, мы насквозь мокрые, замерзли. Кончится война, построим новые дома. А нам нужна землянка». Он ничего не ответил. Эта постройка была сделана очень добротно, и, конечно, после войны построили, но качество уже не то. Кроме этих досок где-то раздобыли ещё, настелили на землю. Укрылись тентом от прибора, и прижавшись друг к другу, не раздеваясь, поспали, а с раннего утра – снова за работу. Ввиду дождливой погоды, низкой облачности – налетов не было. На третий день у нас была готова землянка.
Эту буржуйку обложили кирпичами, а то из неё сыпались угли, где-то нашли и трубу. Прояснилась погода, и пошли налеты. Враг старался разбить переправу – эта единственная нить как аорта снабжала весь Западный фронт.
Когда стояли на ипподроме, налеты были частыми, ежедневными, но бомбили в основном переправу. На город бомб было сброшено меньше. Весь бой – над Днепром. Зенитно-пулеметные гнезда, четырехствольные пулеметы стреляли трассирующими. И ленты снарядов, как разноцветные гирлянды, тянулись к цели. Они гасли, немного не долетая до цели. В вышине – взрывы зенитных снарядов. Все отражается в водах Днепра, напоминает иллюминацию.
За Киевом в пригородах шли бои. Потом затихла канонада. В последних числах ноября или первых декабря нависла угроза прорыва танков. Нам приказали отрыть окопы, каждый на двоих, сделали так и там, где приказано. Окопы узкие и глубокие. Выдали гранаты и бутылки с горючей смесью. Жили в тревоге, но наши бойцы стояли стойко. Прорыва не произошло, и наши войска двинулись вперед.
Мы сменили позицию. Она оказалась на втором километре по Нежинской железной дороге в лесу. Сосны высоченные, поляна только-только вместила батарею, позиция была готовая. Перед выездной аппарелью прибора редкие кусты, а там – полупроходимое болото. Змей было очень много, они были клубками. Землянки две – одна спальня, другая для занятий. От железной дороги мы были примерно в одном километре. Тут была полоса леса шириной в 700-800 метров, на посту у прибора было очень мало места. Обзор плохой, высокие сосны закрывали. Налеты были частые.
В декабре 1943 года от тяжелых ран умер наш командующий фронтом Ватутин. Его похоронили рядом с ипподромом. Мы были в готовности №1, но нам хорошо было всё видно. В 1982 году состоялась встреча, и мы были на могиле. Кругом все заросло деревьями. Мне показалось, что могилу перенесли, но – нет... Это за прошедшие годы они (деревья) выросли, как лес.
Наступила весна. Здесь она пришла немного раньше, чем у нас дома. За соснами не так сильно мучили ветры. Но вот, забыла последовательность событий…
Девчата стали ругаться матом, не ругались только Надя Пикалова и я. Вот как-то одумались, что же мы делаем? Чтобы искоренить мат, решили так: кто матюгнется – иди на пост, стой два часа. Была метель, было холодно. Таня Капустина стояла на посту, замёрзла. Вошла в землянку, чтобы передать мне унты и пуховой мой платок, который не сходил с поста. Начала раздеваться и выругалась, схватила платок и винтовку – и снова на пост. Отстояв четыре часа, она так устала. Войдя в землянку, выругалась, потом, вроде ей уж всё равно, выдала серию мата. Всем отделением навалились на неё и на пост не пустили – это всё равно что самоубийство. Всё же эта мера стала сдерживать, и мат почти прекратился.
18 апреля 1944 года немцы бросили на переправу Дарницу и Киев всю свою бомбардировочную и истребительную авиацию, всего около 500 самолетов. В 24:00 с нашего сектора охраны появилась армада, очень быстро на подходе прожектористы поймали цель. Я работала четвёртым номером – время полёта снаряда. Без команды сама дала одну секунду больше – это 250 метров. Самолет шёл на нас, и с первого залпа его подбили. Летчики выпрыгнули и приземлились на болоте. Их оказалось трое – с флагмана главнокомандующего воздушной армии немцев Центрального фронта. Бой шёл до 5 часов утра. Вся наша истребительная авиация фронта была задействована. За этот бой было уничтожено зенитно-артиллеристским огнём и нашей истребительной авиацией 87 самолётов противника.
В городе Киеве зенитно-пулеметный расчёт, установленный в кузове грузовой машины, сбил самолет “юнкерс-88”. Его (расчёт) засекли, стали на него пикировать. Они переменили позицию, продолжали сражение, были убиты все девочки, остались командир отделения и водитель, единственный мужчина в отделении. Командир отделения сама взялась за пулемет, на неё стал пикировать “юнкерс-88”. Она продолжала стрелять и сбила самолет, но он успел сбросить бомбы. Одна попала прямо в машину, они погибли, и от неё остались только кисти рук на гашетке. Её посмертно наградили орденом «Красной Звезды», написали матери благодарность за воспитание дочери.
За этот бой нашему командиру батареи вручили орден «Красной Звезды». Командирам орудийных расчетов и командиру приборного отделения – медали «За боевые заслуги». А всему расчету приборного отделения – значок «Отличник ПВО». Но таких не было в наличии, и нам дали «Отличник артиллерист». Он у меня вместе с медалью, первой юбилейной, погиб в цунами (на Курилах).
Вскоре мы переехали в Киев, вернее, в его окрестности. Наши войска успешно шли на запад. Нашу 3-ю дивизию ПВО передали в подчинение Южного фронта ПВО.
Перед праздником 1-го Мая, из ставки фронта прибыла комиссия – проверка боевой и политической подготовки. Их было человек сорок, полный автобус. На всех орудийных расчетах одновременно стоял проверяющий за каждым номером; так же и у прибора. Дали вводную: азимут, угол места, высоту. Доклад. Цель поймана. Совмещаю все номера, доложили – есть совмещение. Командир отделения доложил: «Прибор готов!». Нам дали десять команд, через равные промежутки времени, когда цель уходила от нас, потом обратно 10 команд. Записали все данные, и на приборе все показания совпали точно-точно, ни на йоту отклонений. Орудийщики повторили наши остановки. Точно. Комиссия была поражена, по всему фронту они встретили такую точность впервые.
Наш дивизион с июня 1944 года был передан в 317 ЗАП. Вышел на первое место по Южному фронту ПВО, а наша батарея – на первое место в полку. Её сделали учебной. Месяц снова занимались уставами, учебной стрельбой, строевой. Проверяли. Всему личному составу присвоили очередные звания младшего командного состава. На все оформление ушел целый месяц. Затем… батарею расформировали, пятьдесят процентов разослали командирами орудий и командирами приборных отрядов разведки, связи. Удалили и меня с батареи по личным мотивам.
Николаенко жила с комбатом, а так как он раньше ухаживал за мной, а я на такую связь не согласилась, то она меня всю жизнь ревновала.
Я стала командиром приборного отделения 13-й батареи. Командир батареи – старший лейтенант Эпельбаум. Отделение было аховое. Призванные в армию в апреле 1944 года после оккупации, все женщины до 32 лет. Все старше меня на 10-12 лет, кроме Стаценко, Глушковой и Иры Кашеловой (или Кошелевой – В.К.) – ей было только 16 лет.
Она – дочь генерала, который служил в Средней Азии. У неё умерла мать, причину не говорила. Отец женился на особе чуть старше неё. Ира ушла из дома и была главой “малины”. По просьбе отца милиция её нашла, и отец отправил её в армию для воспитания. Она управляла этими женщинами так же хорошо, как и “малиной” – все исподтишка, она – порочна от рождения.
